Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Козимо. Прежнее! А в моих ушах еще звучат твои первые слова: «Не знаю ничего, не помню, не хочу больше вспоминать…» Казалось, ты все забыл, стремишься к другому благополучию. У меня еще в ушах оттенок твоего голоса, когда ты, приподнимаясь вдруг, звал мать Беаты, звал нетерпеливо, словно в огне горячности, не допускавшей замедления. Я еще вижу брошенный тобой на нее взгляд, когда она вошла, трепетная, как Надежда. И, действительно, в этот час ты должен был упасть перед ней на колени, она должна была плакать, вы оба должны были почувствовать благость жизни.

Лючио. Да, да, так и было: обожание! Вся моя душа припала к ее ногам, увидела все, что в ней божественного, со всем опьянением смирения, со всем пылом невыразимой благодарности. Это был какой-то страшный порыв. Ты говорил об экстазе света: я пережил его в эти мгновения. Всякое пятно, казалось исчезло, всякая тень рассеялась! Жизнь заискрилась новым блеском. Мне верилось, что я спасен навсегда…

Останавливается.

Козимо. А затем?

Лючио. Затем я увидел, что что-то другое должно исчезнуть во мне: та сила, которая своим приливом беспрерывно толкала мои пальцы к воспроизведению…

Козимо. Что ты хочешь сказать?

Лючио. Хочу сказать, что я, пожалуй, был бы спасен, если бы забыл и свое искусство. В известные дни, там, на своем одре, при взгляде на свои обессилевшие руки, я считал невероятным, что я еще буду в силах создавать, мне казалось, что утрачена всякая способность. Я себя чувствовал совершенно чуждым миру очертаний, в котором я жил… прежде чем умереть. Я думал: «Лючио Сеттала, ваятеля, не стало». Я думал сделаться садовником в маленьком саду.

Он садится, как бы успокоившись, закрывая глаза, с усталым видом и иронической, едва заметной улыбкой.

Подрезать розы, поливать их, снимать с них гусениц, подстригать ножницами, разводить плющ вдоль ограды, в садике над рекой Забвения, и не сожалеть больше о покинутом на другом берегу славном парке, наполненном лаврами, кипарисами, миртами, мраморными изваяниями и мечтами… Ты представляешь меня в таком положении, счастливым, с блестящими ножницами, в наряде садовника?

Козимо. Нет, не могу представить.

Лючио. Один позор, дружище!

Козимо. Кто же тебя удерживает вне большого парка? Ты вернись в него по кипарисовой аллее и найдешь у входа своего гения-хранителя.

Лючио(вставая вдруг, как человек, постепенно теряющий самообладание). Хранителя! Ах, мне кажется, что ты плетешь слово за словом, как петли сети, из боязни почувствовать биение жизни. Прижимал ли ты когда-нибудь палец к обнаженной артерии, к разорванной жиле?

Козимо. Ты все сердишься, Лючио. В тебе есть что-то резкое и судорожное, какая-то разочарованность, мешающая тебе быть справедливым. Ты еще не окреп, ты еще не выздоровел. Внезапный удар пришел нарушить тонкую работу, которую природа совершала в тебе. Твои возродившиеся, было, силы опять ожесточились. Если бы мой совет имел какую-нибудь цену, я хотел бы, чтобы ты на время отправился к устью Арно, как решил раньше. Там, в лесу и в море, ты найдешь сколько-нибудь покоя, чтобы определить, каково должно быть твое положение, найдешь также и доброту, которая внесет свет в твою душу.

Лючио. Доброта! Доброта! Неужели ты уверен, что свет должен прийти ко мне от доброты, а не от глубокого инстинкта, который стремительно уносит мою душу к самым горделивым проявлениям жизни? Я рожден быть ваятелем. Когда из моих рук вышла какая-нибудь осязательная форма с печатью красоты, только тогда долг, предназначенный мне Природой, мной исполнен. У меня свои законы, хотя бы они и не подходили под понятие Добра. Может быть, это не правда? Ты со мной в этом согласен?

Козимо. Продолжай.

Лючио(понижая голос). Игрой иллюзии я связан с существом, которое было суждено не мне. Это — душа неоценимая, перед которой я преклоняюсь, которую обожаю. Но душ я не ваяю. Она не мне суждена. Когда предо мной появилась другая, я думал о всех глыбах мрамора, дремлющих в недрах отдаленных гор, сгорал желанием воплотить в каждую из них какое-нибудь ее движение.

Козимо. Но создав свое несравненное произведение, ты уже исполнил завет Природы. Увидев твою статую, я думал, что она была для тебя освобождением. Ты увековечил, в идеальной и несокрушимой форме, случайный преходящий образ… Разве же ты недоволен?