Том 2. Последний из удэге

– Я вот, знаешь, в Ольге целую пачку газет раздобыл, – продолжал Кирпичев, – и все читал. И как они ни врут, газеты эти, а видно: у мадьяров почти не хуже нашего заварилось, в Германии тоже, а в Корее – восстание… Я вот чего думаю: пока мы тут по этой глухмени лазим… – Кирпичев набрал полную грудь воздуха и, видно, смеясь над самим собой, но все же веря в свои слова, смущенно докончил: – вдруг там это все как раз и сделается? А?.. Приходим это мы в Скобеевку, а нам говорят: нате, ребята, получайте! Все на свете ваше, и никаких пискарей, а?.. – Он вопросительно отвернул кверху ладонью свою большую с изуродованными суставами руку, и проваленная губа его дрогнула.

– Ишь что надумал? Ах ты, Никеша! – Сеня вдруг крепко стиснул ему локоть; большие темно-серые глаза Сени влажно заблестели. – Ты кури, кури, – засуетился он, не зная, как еще выразить ему свое сочувствие.

И, махнув рукой, побежал вдоль по цепи, не оглядываясь на Кирпичева.

Впереди вдруг послышались крики, треск кустарника, по цепи побежал удивленный гомон, цепочка стала; задние полезли на передних, потом вся цепочка позади и впереди Сени, спотыкаясь о валежины и ломая кустарник, ринулась направо к реке.

– Куда вы? Что такое там?.. Куда ты? – Сеня ухватил за руку одного из обгонявших его партизан.

– Человека, сказывают, в реке нашли…

Сеня, отпустив его, тоже побежал к реке.

Весь заросший кустами берег был осыпан партизанами. Впереди, через реку, перегородив ее, лежало опрокинутое дерево; река была запружена нагромоздившимися возле бревна карчами и валежинами. На берегу возле бревна и на самом бревне, толкая друг друга и едва не падая в воду, копошились партизаны. Гладких и еще несколько человек, стоя на бревне и держа в руках валежины, старались вытащить что-то из воды.

Сеня, проталкиваясь меж людьми и кустами, побежал к поваленному дереву.

– А, бери руками! – с досадой сказал Гладких в тот самый момент, когда Сеня, раздвинув партизан, снова высунулся на реку.

Гладких и еще несколько человек, присев, сунули руки в воду и с трудом, оттого, что трудно было тащить, не теряя равновесия, вытащили из воды человеческое тело в нижнем белье, облипавшем его.

– Уйдите с бревна, ну! – сердито крикнул Гладких.

Сквозь расступавшуюся перед ними толпу партизан, жадно заглядывавших через плечи друг друга на мертвое тело, они вынесли тело на берег и положили на траву. Это был небольшого роста человек с длинными, кое-где еще вьющимися темно-рыжими волосами и тонкими усиками. Горло его было рассечено до самых позвонков. Сеня, болезненно морщась, смотрел на рану, чисто промытую водой.

– Вот он, кто лошадей вел, – сказал Гладких, сердито оглядываясь на Сеню.

– Ишь как они его полоснули! – сетовал кто-то.

– Не с нашего ли села? Да нет, безвестный какой…

– И не старый еще…

– Один еще сказывал: мы, говорит, большаки, а они вот каки большаки!

– Пока мы у их табачком угощались, они и нас так-то могли, чик-чирик!.. – переговаривались партизаны.

– Где он тут, зарезанный? – спрашивал Казанок, протискиваясь сквозь толпу.

– Чистая работа, – сюсюкая, сказал он, вглядываясь в лицо лежащего на земле человека, – не всякий так-то… – Вдруг он осекся и побледнел и воровато оглянулся вокруг, но никто не заметил происшедшей с ним перемены. – Не всякий так-то сумеет, – спокойно докончил он, подымая на людей свой ясный, пустой и дерзкий взгляд и усмехаясь.

– Закопать его надо, – сказал Сеня.

– А ну, беги за лопатами, – распорядился Гладких.

Несколько человек побежало к вьючным лошадям за лопатами.

– Здорово порезанный? – спрашивал у партизан, возвращавшихся на тропу, Федор Шпак, который вместе с небольшой кучкой партизан не ходил смотреть труп.

– Мало голову не отхватили…

– У!.. – содрогнулся Шпак. – Не могу я их глядеть, резаных. Пулей убитых я сколь в своей жизни нагляделся, а резаных – ну никак не могу, – говорил он, как бы оправдываясь за свое малодушие и утешая себя в том, что ему так и не удалось посмотреть труп, который все видели и который ему тоже хотелось бы посмотреть.

XXIII

На седьмой день пути ранним утром отряд набрел на старую, заросшую желтоватым пырником зимнюю дорогу. Долина раздалась, лес поредел; все чаще попадались старые и свежие порубки; чувствовалась близость жилья, дорога поднялась на лесистый увал и превратилась в летнюю, езженую.

Казалось, увалу этому конца-краю не будет, но, как всегда бывает после длинного таежного похода, лес неожиданно оборвался, и с увала открылась огромная, зеленевшая всходами и блестевшая росой на утреннем солнце Сучанская долина.

На нолях не видно было работающих баб и мужиков, и все вдруг вспомнили, что сегодня воскресенье.