Том 2. Последний из удэге

– Это уж, хочешь верь, хочешь нет, а так будет… Я тебе вот что скажу: старому строю многое то недоступно, что доступно нам. Возьми, к примеру, уголь. Сколь человеческого труда кладется, чтоб его из-под земли достать. А зачем его из-под земли доставать? Ведь его можно и под землей жечь, а энергию использовать.

– Сказки…

– Сегодня – сказки, а завтра… Э, вон оно что! – вдруг обрадованно воскликнул Алеша. – То-то я все смотрю, а угадать не могу: ты, брат, одну вожжу под чересседельник пропустил.

– Ишь глазастый! – криво усмехнулся мужик, придерживая лошадь. – Я уж и сам давно вижу, – запрягал-то в темень, – да неохота было останавливаться, думаю, перевожжаю при случае…

И недовольный тем, что городской человек заметил его мужицкую неполадку, он соскочил с телеги и перевожжал, грубо крича на лошадь.

– Я говорю, сегодня это – сказки, а завтра это – уж живое дело, – тоненько продолжал Алеша, когда мужик снова вскочил в телегу, – а сказки уже пойдут новые: например, каким путем на другие планеты добраться? Это ведь тоже штука полезная может быть. Сегодня, скажем, ты на земле, а завтра поехал на какую-нибудь захолустную звезду, как в дальнюю деревню в волости…

Мужик удивленно покосился на Алешу, – не смеется ли тот над ним, но Алеша не смеялся. Ра фантазера Алеша тоже никак не походил, – он говорил о поездке на другие планеты спокойным, обыденным тоном, как о деле давно решенном, – и мужик снова стал внимательно слушать его, все более темнея лицом.

– Или вот атомную энергию использовать, – продолжал Алеша. – Силища какая! Об этом даже подумать страшно, а ведь используют когда-нибудь. Атомную энергию. А? – выкрикнул он и весело посмотрел на мужика.

Мужик стиснул челюсти, и по кремневому лицу его прошла огненная искра.

– Да, работали плохо, – сказал он тяжко и зло, – а тому, кто мог бы работать, ходу они не давали, это верно… Вот хоть меня возьмите, – и он прямо взглянул на Алешу своими смелыми черными диковатыми глазами. – Прибыл я сюда лет тридцать назад, человек молодой, семьей не связан – только жена. Не скрою: были у меня деньги – немного, но были. Взглянул я на эти края – взор у меня помутился! Подумай: земли непаханые, поемные луга, чертовой силы реки, миллионы десятин лесу, в земле – уголь, золото, руда – само дается, только бери, а людей нет, а те, что есть, на печи лежат. Разворотить бы, думаю, недры эти, лесопилки поставить, крупорушки завертеть, плоты, пароходы по рекам пустить! Начну, думаю, с малого – голова на плечах есть, руки крепкие, деньги найду – будет по-моему. Мне вот скоро шестьдесят стукнет, давно уже кинула меня та мечта, а как вспомню свою надежду, молодость свою, жизнь свою, – с дикой силой говорил мужик, – живет во мне обида эта, испорченная эта кровь… Да ведь верно! За что ни возьмись – тысяча заслонов. Писарю и старшине в руку сунь, приставу сунь, «крестьянскому начальнику» сунь, еще десяток канцелярий ублажи, и вертятся, вертятся они, бумаги эти, а толку нету. Поверишь, был такой закон, что на разработку недр земных в этом краю нужно разрешение в самом Петербурге получить, а здесь – неполномочны. Мыслимое ли то дело для мужика! Сам ведь не поедешь, а бумажка что – она, может, дальше областной канцелярии не идет! Лет двадцать я с этой растреклятой властью воевал. За что я только не брался – за землю, за лес, за мукомольное дело, – крах за крахом: кредиту нету, веры мужику нету, справедливости нету, – с силой подчеркнул он. – Десятки раз летел я на самое дно и выбирался сызнова. Бился, бился, да уж и сила ушла, и уж нагар на сердце лег. Плюнул я на все – жить же надо – и пошел вертеть то, что рядом лежит, на что ума и силы не надо, – там торгану, там перекуплю, там сбарышничаю… Мне вот говорят: ты, дескать, барышником был. Да, был! Я вон сейчас все партизанам отдал – и дом отдал, и скот отдал, и одежду с себя сыму – на что оно мне? Разве то дело, что не пощупаешь, что после себя следу не оставляет! Вертится оно, вертится в руках – товары, лошади, деньги, – а на что мне деньги? Я их в воду бросать могу – вот что мне с них!

«Да уж ты бросишь!» – только и успел подумать похолодевший от изумления Алеша.

– Когда б я мог видеть, ощупать плод трудов своих, людям оставить его, – вот здесь дебрь была, а теперь рудник или деляна, вот здесь по реке карчь плыла, а теперь пароходы идут, вот здесь мужик зубами зерно грыз, а теперь крупорушка дымит… Я-то все одно умру, – у меня и детей-то нет, один приемыш, – а, умирая б, знал: моим это размахом, моим умом, моим старанием пользуются люди… Да, видно, уж не суждено в странишке нашей развернуться по хорошему первопутку. Скоро помирать, а зачем жил – неизвестно. Сломанный я весь, – с горечью сказал мужик.

– Кого ж ты в этом винишь? – спросил Алеша.

– Ясно, старую власть виню…

– А какая власть тебе боле по душе? – осторожно, чтобы не спугнуть мужика, спросил Алеша.

– Про это мы знать не можем, мы в политике не сильны, – хмуро сказал мужик. – Сдается, коли б было у нас, скажем, как в Америке, край бы наш теперь на все страны шумел…