Том 2. Последний из удэге

– Жив был. Да уж больно стар. Вы что, не бывали у нас, случаем?

– Скажи пожалуйста! – Мартемьянов изумленно оглядывал стоящих перед ним красноармейцев. – Ваша изба на речке – туда, за кузню? – взволнованно спросил он.

– Верно… Откуда вы знаете? – начал удивляться и красноармеец.

– И ветла стоит поперед избы, на самом бережку?

– Ветлу лет десять как спилили. Да вы кто будете?

– Я, брат, поскитался по свету, – загадочно сказал Филипп Андреевич, – бывал я в вашем селе. И отца твоего я знал, когда ты, видать, еще ползал. Ну, а Андрей Новиков – не тот, что с краю, а прозвищем Буйный – тот-то еще жив? – спросил Мартемьянов о своем отце.

– Помер, и уже давно помер, и старуха его померла…

– А семья как?

– Семья что ж, – семья живет. Один-то ихний еще в голод ушел в здешни места ходоком, да сгиб. Сказывали убил кого-то.

– Пристава он убил, ирода, – за то б мы его теперь не судили, – торопливо сказал Филипп Андреевич. – Ну-ну?

– А старший ихний живет в той же избе, а младший выделился.

– А жинка того, что сгиб, она как?

– Она уж давно за другим живет, за Глотовым Евстафием, – может, знали? Он в пятом, не то в шестом овдовел и женился на ней. Ребята у них – всех кровей! Двоих они завели своих, да у него от старой штук четверо, да она своего привела – от того самого. Сказывали, как тот ушел, она в аккурат через девять месяцев и родила, – усмехнулся красноармеец.

– Та-ак… – Мартемьянов хотел свернуть цигарку, но руки его так тряслись, что он снова спрятал кисет в карман пиджака. – Что ж, девочка или сын? От того-то?

– Сын…

Он узнал, что сын его жил в своей семье плохо, а в чужой и того хуже, – все корили его отцом-убивцем. Ходил он сызмала в пастухах, во время войны проворовался, сидел в тюрьме, в Красную Армию его не взяли (молотилкой у него оторвало три пальца на правой руке), а по разговору он вроде – контрик: над Красной Армией смеется и стоит за Антанту, а живет холостым, – никакая девка не идет за него.

И все повалилось у Мартемьянова из рук.

Гладких и Нестер Борисов в первый же день прихода отряда в Скобеевку установили, что они родственники. Мать Гладких, лет пятьдесят с лишним назад выданная отсюда замуж на Вай-Фудин, где в ту пору вовсе не было невест, приходилась троюродной сестрой бабке Марье Фроловне, а стало быть, Гладких был четвероюродным братом покойного Дмитрия Игнатовича, а стало быть, каким ни на есть племянником Нестера Васильевича.

И с того первого радушного разговора, пользуясь отсутствием Сени Кудрявого, они пошли пьянствовать у всех Борисовых по очереди, начав с бабки Марьи Фроловны и уж не пропуская ни одного двора. Этим утром они опять опохмелились у бабки Марьи Фроловны и начали новый круг, но бабка их прогнала, и они утвердились у себя дома. Здесь их и застал Мартемьянов.

Присутствие Нестера, мешавшего развернуть разговор по душам, кинуло Филиппа Андреевича в беспредельную мрачность. Выпив с горя кружечку и охмелев, он все переводил разговор на загадочное и туманное. А Нестер Васильевич, для которого мир только разворачивался своими чудесами, все подливал и подливал ему и кричал:

– Ху-у, не тужи, братец ты мой, соколик!.. Жить можно, еще вот как можно, даже очень хорошо можно, братец ты мой, соколик! А ты хвати-ка вот одну с ерцем-перцем-переверверцем!.. Ага? Понял теперь, какова Маша наша? То-то, братец ты мой, названый ты мой рассоколик!..

И вогнал Филиппа Андреевича в окончательную тоску и горькое раздражение.

Когда вошел Сережа, Нестер Васильевич, устав от Мартемьянова, показывал Гладких фокус, состоявший в том, что Нестер Васильевич одним дуновением загонял со стола медный старорежимный пятак в крынку с капустой.

А любимый герой Сережиных дум ревел во всю мощь о том, что великий этот фокус есть ничто, а вот ему, Гладких, ничего не стоит расшибить – ну, к примеру, вот эту доску стола. И не успел напруженный вздохом Нестер Васильевич в третий уже раз загнать свой пятак в капусту, как Гладких, к ужасу хозяйки и к изумлению и веселью остальных зрителей, размахнувшись всем корпусом, грохнул лбом в крайнюю доску стола. Полувершковая дубовая доска крахнула, как щепочка, – посуда и снедь с грохотом посыпались на пол.

Хозяйка и еще несколько баб бросились убирать посуду и угомонить разгулявшихся богатырей. А Сережа, потрясенный, вышел из избы.

– Они же там пьянствуют! – сказал он Кирпичеву, держась за свой винчестер.

– Гуляют, – согласился Кирпичев, дрогнув проваленной губой. – Да что ж, – сказал он, окутав себя облаком ядовитой маньчжурки, – пьяница проспится, а дурак никогда. Не пьют только хитрые, за то им и веры нет…

Как ни неожиданны были эти рассуждения для непьющего Сережи, они почему-то успокоили его.

– Куда же мне теперь? – спросил Сережа.

– А давай к нам во взвод, – сказал Кирпичев, тяжело подымаясь со скамейки.