Том 2. Последний из удэге

Она довольно долго не приходила. Сережа слышал, как бесшумно открывались и закрывались двери в соседнюю горенку и на улицу, босые ноги пробежали к речке, обратно, деревянный ковш плескал в ведре, что-то постукивало, потрескивало, шуршало в горенке за сенями. Сережа побаивался, а вдруг войдет эта приблудная бабка, но он безгранично верил тому, что Фрося не допустит ничего такого, от чего бы ему стало неловко.

Фрося вошла, неся в ладонях охваченный суровым полотенцем горячий чугунок, покрытый, одна на другой, больничными эмалированными тарелками с закуской. Фрося была по-прежнему босая, но загорелые ноги ее были чисто вымыты, она была в новых, шумящих юбках, в чистой цветастой кофте, с непокрытыми черными волосами, увешанная монистами.

Пока она расставляла посуду, Сережа, склонившись к Фросе, стал ловить губами ее щеку, шею, обнаженные по локоть руки. А она, не глядя на него и не отстраняясь, расставляла тарелки, разливала суп прямо из чугунка, держа его в суровом полотенце и все говорила:

– Ой, Сереженька, вы ж мне разольете…

Когда все было готово, она серьезно посмотрела на него и спросила:

– Сереженька! А вы пьете?

Сережа вдруг вспомнил: «Только хитрые не пьют, за то им и веры нет».

– Пью, – сказал он. И менее уверенно добавил: – Конечно…

Но Фрося уже как ветер вынеслась из горницы и вернулась с бутылкой с каким-то зеленым настоем и больничными, уже изрядно оббитыми эмалированными кружками.

– Богато настоялось, – сказала она, взглянув сквозь бутылку на свет. – Я еще самой-самой весной настояла на молоденьком смородиновом листочке. В вашем саду нарвала, – она хитро улыбнулась, – да вот еще ни с кем не привелось выпить… – Она притворно вздохнула и разлила самогон по кружкам. – Ну, выпьем, Сереженька, чтоб были вы счастливые на свете, – сказала она, сев рядом с ним и подняв кружку. И вдруг, охватив его вальяжной рукою за шею, она крепко-крепко поцеловала его в губы.

– Милая ты моя, Фрося… – только и смог сказать Сережа, задохнувшись.

Они выпили.

– Кушайте, Сереженька, кушайте, вот огурчики солененькие, то с прошлого года, а это вот сало зимнее, а больше нет ничего… Я так до смерти есть хочу!

И она с жадностью, весело принялась хлебать больничный суп.

Сережа все лез к ней целоваться, и она со смехом пересела от него напротив.

– А что я вижу, Сереженька, ой, что я вижу! – говорила она, беспрерывно смеясь, вся розовая.

– Что ты видишь?

– Вижу, вы еще в жизни не пили. Вот бы папенька увидели! – И она, прыснув супом, спрятала голову под стол.

– Ох ты, лукавая, Фроська! – сказал Сережа, удивляясь тому, что язык его сам по себе выговорил «вукавая Фоська».

– Какая ж я лукавая? Я несчастная… – Она все смеялась.

– Давай еще выпьем! – сверкая на нее глазами, сказал Сережа.

– Выпьем, все равно уж…

Они опять выпили. Сережа не запомнил, как и когда Фрося очутилась у него на коленях. Он все целовал и целовал ее.

– Ласковенький ты мой… – чуть слышно журчала она ему в ухо. – Я об тебе как мечтала!..

Вдруг в окно раздался тихий стук. Они оба обернулись, и Сережа смутно различил через стекло незнакомое женское лицо.

– Маруська, сейчас! – Фрося беспечно выгнула рукой лебедя в сторону окна и встала с Сережиных колен. – Не бойся, то соседка, подружка моя… – И она выскочила за дверь.

XXI

В горенку впереди Фроси вошла очень худая женщина в подоткнутой грязной юбке и в поношенном мокром платке, который она тут же у порога сняла, обнажив давно не чесанные, редкие, светло-русые волосы, встряхнула и снова повязала на голову.

– Здравствуйте, Сережа, – певуче сказала она, подходя к нему и протянув мокрую, с большими суставами руку. – Вы-то меня не помните, – где уж вам всех упомнить, – а я-то вас еще сыздетства помню, сама девчонкой была… – Она вздохнула.

Ей на самом деле было не более двадцати пяти, но вся она была такая изношенная, – лицо с проступающими под тонкой кожей синими жилками, испещрено мелкими морщинками, губы потрескались, на верхней губе болячка, которую в народе зовут лихорадкой, груди под кофтой обвисли, и только ноги были еще красивые, крепкие, да голубые глаза глядели из-под светлых ресниц с молодым, завистливым и добрым выражением.

– Шла мимо, да как увидела вас в окне, как вы милуетесь, такие завидки взяли! – сказала она, с улыбкой взглянув на Фросю. – Помню, ты еще с фершалом гуляла, а я эдак-то тоже глянула – да прямо домой, да всю ночь и проревела на рундуке…

– И когда это было! – беспечно махнув рукой, смутившись, сказала Фрося. – Садись с нами, Маруська…

– И то, сяду… Ну-ка плесни на грусть-печаль! – сказала она, взяв Фросину кружку. – А вы чего ж?

– Да мы уж пили, – смущенно сказал Сережа.

– За вашу долю счастливую! – Маруся по-бабьи, мелкими глотками, выпила до дна, встряхнула кружку и, потупившись, помотала кистью руки. Потом, выбрав глазами, взяла самый маленький кусочек огурца.