Том 2. Повести, рассказы, эссе. Барышня

И так подряд одно лицо за другим, за ним еще одно. Мне хотелось бы рассказать и о нем, удержать его на мгновение, но, прежде чем я успел его разглядеть, оно затянулось туманом и исчезло. За ним с быстротой молнии находят другие, теснят друг друга, обгоняя и сменяясь, входят в меня. И я уже больше не я, а безымянное, безмолвное пространство, по которому быстро, словно по освещенной ленте без конца и без края, движутся взволнованными вереницами человеческие лица, и я теряюсь в них, безгласный и безликий, как в метели.

Мое окно в мир {15} © Перевод А. Романенко

Я не помню и вряд ли мог бы с уверенностью сказать, когда я начал писать; желание писать, потребность что-то выразить со временем смешались с первыми действительными пробами пера. Похоже, что с первыми книгами, которые я читал или только смотрел, связана и первая мысль написать что-нибудь самому или по крайней мере сочинить что-то в голове. Книга же в юные годы была нашей великой страстью и великой мукой. Она была и осталась мечтой моего детства. В третьем классе гимназии я по-настоящему страдал неутолимой жаждой книги. Эта жажда была тем сильнее, чем труднее доставались книги. А в то время книга у нас была редкой, дорогой и почти недоступной.

В бедняцких квартирах наших водились лишь учебники да какой-нибудь жалкий календарь. Школа давала мало или вообще ничего, а о покупке книг не могло быть и речи. В Сараеве тогда насчитывалось три или четыре книжные лавки, и каждая из них, разумеется, торговала канцелярскими и школьными товарами. Собственно, правильнее было бы говорить в обратном порядке, потому что книги были побочным, а канцелярские товары основным предметом продажи. Одна из этих лавок — самая лучшая и самая крупная торговля «книгами и писчебумажными товарами» — принадлежала приезжему, и в ней продавалось немало иностранных книг на немецком языке, которые были выставлены в современно оборудованной и хорошо освещенной витрине. Большей частью это были венские и мюнхенские издания, преимущественно легкая, развлекательная литература, предназначавшаяся для чтения австрийских чиновников и офицеров, но, кроме, того, там можно было найти кое-какие немецкие переводы из русской и скандинавских литератур, бывших тогда в большой моде. Впрочем, для меня все они были равны, поскольку ни об одной из них я не имел представления. Знал лишь, что это книги, что своим прекрасным оформлением, таинственными названиями и неведомым содержанием они неодолимо влекут меня и что я страстно хочу их раскрыть. Перед этой витриной я провел много часов в первые годы моего ученичества.

Это было мое первое и на долгий срок единственное «окно в мир», моя связь с великой мировой литературой (так я думал!), о которой мне ничего не было известно, кроме того, что она должна где-то существовать, но о которой никто, в том числе и наш преподаватель литературы — он, правда, не был настоящим преподавателем и не имел никакого отношения к литературе, — ни тогда, ни позже не мог мне ничего сказать.

В дождливые послеполуденные часы, когда ребята моего возраста тоскуют по чему-то новому, прекрасному и волнующему, ищут пищу для ума и воображения, пищу, которая необходима им как воздух, но которую в наших тогдашних условиях ни семья, ни школа, ни общество были не в состоянии им дать, я частенько убегал из нашей невеселой комнаты и крутыми переулками спускался но размытой булыжной мостовой в ровную и красивую часть города. Я шел прямо к книжной лавке и долго стоял перед витриной, которую знал так хорошо, что сразу обнаруживал малейшую перемену в ней и радовался так, как будто в моей собственной жизни произошло что-то хорошее. Я по нескольку раз уходил от витрины и вновь возвращался, до тех пор пока не опускались осенние сумерки и в витрине не загорался свет, отражавшийся на мокром асфальте. Теперь уж надо было уходить окончательно и возвращаться на свою окраину к реальной жизни. Однако не так просто было забыть освещенную витрину! В ночных мальчишеских видениях и снах она сверкала и кружилась, фантастически преображенная: это была уже не обыкновенная витрина книжной лавки, это было сияние вселенной, часть некоего созвездия, к которому я всею душою стремился и в то же время с горечью сознавал, что оно для меня недостижимо.

И так каждый день. Сотни раз читал я неведомые мне имена писателей и названия их книг. Не было рядом никого, кто бы просветил меня и направил, и я сам как-то осмыслял эти названия, питая к одним симпатию, к другим — антипатию. Каждое из этих названий давало толчок моей фантазии, я пытался разгадать, что скрывалось за ним, и после тщетных усилий выдумывал содержание этих недоступных мне книг. Тут-то и возникали и сразу исчезали мои первые замыслы рассказов и романов.