Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

Купец в волнении тяжко дышал и расслабленно сел в кресло:

— Плохое мое здоровье стало, — сказал он. — Ноги пухнут.

Григорий Иваныч переминался у стола, поглаживая ладонью скатерть. Скатерть грязная, в яичнице, в жирных пятнах от щей, от сала, в красных пятнах от вина. В комнатах неряшливо, одиноко, скучно; пахло ладаном, чадом восковых свечей, лампадным маслом, по грязному полу черный таракан бежал, и солнышко нехотя красило выцветшие мрачные обои на стенах.

— Одышка, — сказал купец; лицо его было испуганно, печально.

Григорию Иванычу стало жаль купца.

— Вам бы полечиться, Афанасий Ермолаич, да отдохнуть…

— Отдохнуть? — захрипел купец. — А кто будет делом заправлять?

— Дело — бог с ним. Здоровье — главное.

— Не ты наживал, не тебе и учить меня… Ну, ступай, милый, с богом… Ступай, Григорий Иваныч…

Тот пошел и сказал от двери:

— Вот вы меня наградили, монахов хотите наградить. А как же мужик Никита? Надо бы и его поблагодарить…

Купец поднялся, крикнул:

— За что? За то, что счастья своего не мог удержать? К черту!

— Тогда я из своих. А то неловко. — И Григорий Иваныч вышел.

На другой день купец все-таки велел Григорию Иванычу отвезти Никите двадцать пять рублей и лошадь.

— Понимаешь, сон я видел… Будто Никита душил меня: «Подай, Кощей бессмертный, деньги». Вот сволочь какая… Отвези, черт с ним.

На той же неделе, утром, Григорий Иваныч радостно въехал в Никитин двор.

Сухопарый Никита выслушал, распрямил сутулую спину и побледнел, как полотно. Деньги и лошадь, однако, принял. В избу Григория Иваныча не пригласил, только сказал на прощанье жестким, ледяным голосом:

— Девять тысяч… Ну, ну… А что же ты, пес пархатый, говорил, что по лесной части?.. Эх ты, жулик, жулик. Жаль, что я тебе топором башку тогда не ссек.

На Никиту навалилась смертная тоска. Золото скрежетало в его душе, дразнило, отняло покой. Никита запил горькую. Он никому не обмолвился про свою обиду, пил ожесточенно, одиноко. Вся деревня диву далась — мужик был трезвый. Жена и к попу, и к колдуну — напрасно. После молебна с водосвятием Никита пуще запил. В припадке бешеного буйства он выстегнул глаза подаренному коню и разворотил ему ножом верхнюю губу, конь едва кровью не истек.

Под воскресенье крепко Никита уснул. Матрена обрадовалась:

— А ведь, гляди, помог колдун-то…

А утром нашли Никиту в риге. Над самым тем местом, где когда-то стояла купеческая проклятая кошевка, висел на вожжах его жалкий труп.

Афанасий Ермолаич Раскатилов, узнав об этом, перекрестился и, позевывая, назидательно сказал:

— Дурак, царство ему небесное… Правильно в церкви-то поется: «Виждь имений рачителю, сих ради удавление употребивша…» Эх, жизнь, жизнь: пообедай, да и спать ложись. — Он опять зевнул, закрестил рот, пошел в опочивальню.

И в ночь купца не стало. Должно быть, ожесточившийся Никита сорвался с вожжей и придушил его. Купец валялся в спальне на полу. В левой горсти крепко зажаты червонцы, в правой — костяные старенькие счеты, на столе кучки золота. Остановившиеся глаза на темном лице выражали страх и удивление.

Отец Михаил, священник, покивал головой и, горестно вздохнув, сказал:

— Виждь имений рачителю.

«САДКО» — ГОСТЬ СОВЕТСКИЙ

В конце августа 1933 года мы выехали по Мурманской железной дороге в Кандалакшу присутствовать при подъеме со дна моря ледокола «Садко», затонувшего летом 1916 года. На вокзал вышел проводить нас и познакомиться с нами Фотий Иванович Крылов, начальник Эпрона, силами которого производятся по всему Союзу подъемные работы затонувших судов. Фотий Иванович накрепко наказал своему подчиненному, а нашему главному бригадиру, Николаю Евгеньевичу Фельтену, заботиться о том, чтоб писательская бригада ни в чем не нуждалась, и обещал приехать через несколько дней на работы. Наши жены полушутя, полусерьезно стали просить начальника отправить и их в экспедицию вместе с нами. Но Фотий Иванович, зная, как всякий лишний человек обременяет работу, и имея от природы шутливый характер, начал запугивать их всякими страхами: холодно, неуютно, киты плавают, водолазы — народ весьма лютый и в крепких словах неразборчивый и так далее. Женщины, мило кокетничая, продолжали настаивать. Фотий Иванович, чтоб отвязаться, сказал: «Подумаю», — и предупредил, что, если бабье попадет на подъем, он заставит их мыть палубу, нести вахту, готовить матросам кашу и вообще, знаете ли… Тогда женщины отстали; а мы благополучно двинулись в путь-дорогу.

Наше купе забито вещами. Фельтен суетливо готовит чай. Он плотный, подвижной, похож на моряка в отставке, веселый и крикливый, весь в своего десятилетнего сына Леву, который тоже идет с нами помогать вытаскивать со дна моря ледокол «Садко». Вообще оба Фельтена весьма оживляют компанию веселостью, криком, шумовыми эффектами. К чаю Фельтен достает сгущенное, в жестянках, молоко.