Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

— Изот опять Настюху хлестал. Вдоль улицы носились. И еще, девоньки, Митрий с Катериной цапались: он ее за косенки, а она его за бороду, он ее кулаком, она его ухватом. А тут свалил, да и зачал сапожищами топтать. Остановилась я, девоньки, постучала. Жаль… На сносях Катерина-то.

Шел день за днем. Вот полетели белые снежинки, гуще, гуще, и на четверть — ослепительный ковер. Все стало чистым, загадочно торжественным и грустным, как на покойнике свежий вечный саван. Не скоро теперь дождется белая земля угревных дней.

Афросинья кой-как бродила. Как нет Петра, отец ругает ее и бьет. Норовит под вздох и в спину, чтоб не было знаков на лице. Афросинья плачет тихомолком, терпит, Петру ни слова. Голова ее еще больше стала трястись, душа скорбит, Афросинья просит у бога смерти.

Петр Терентьевич служит в совхозе кладовщиком. Он завел большой порядок в складе, против закромов прибил таблички, у него на учете каждый фунт. Прессованное сено с лугов отправляется в город. Клевер, по норме, идет датскому скоту — в совхозе тридцать пять племенных коров. Он свой восьмичасовой рабочий день давно похерил, работает по десять — двенадцать часов. И, беседуя с управляющим, старается ему внушить, что восьмичасовой рабочий день для совхоза гибель.

— Надо идти нога в ногу с мужиком, с зари до зари копаться. Иначе хозяйство всегда будет на шее у государства сидеть.

Управляющий Петром Терентьевичем очень дорожил и сделал его заведующим складом. Петр подумал: «Ну, теперь можно», — и пошел посоветоваться к крестному.

Его сыновья возили по первопутку на хутор сруб. Старик с крупной, краснощекой девицей, будущей снохой своей, пилили байдак.

— Бог помощь! — поздоровался Петр.

— Спасибо, — сказал крестный и улыбнулся. — Нешто возможно тебе бога поминать?.. Грех.

— С маленькой буквы — можно, — заулыбался и Петр. — А я к тебе, крестный, на пару слов.

Вошли в избу. Петр объяснил, в чем дело.

— Зря. Не советую, — сказал старик. — Руби дерево по себе. Бери попроще. Вот какая у меня сношенька-то, бог с ней… Как груздок в бору.

— Да что ж, крестный, я уж откатился от крестьянства… Ведь я перед революцией два года на фабрике работал.

— Смотри, — сказал крестный. — У нее ведь, болтают, было дите.

— Дите? — У Петра дрогнул голос, от плеч по рукам пробежали мурашки. — Чей же, от кого?

— А уж это ее спроси… Мой совет — плюнь.

Домой возвращался Петр раздавленный, желчный. Дома была одна мать.

— Вот, матушка, — начал он. — Присоветуй.

— А что ж, сынок… Дело доброе… Бери, бери, Петенька. Правда, что было у нее дите, в голодный год с управляющим сошлась, — ну, дак что такое? Жизнь не спрашивает. Когда цветку цвести — цветет; когда ягодке зреть — зреет. Мало ли что было. А раз теперича ее сердце все к тебе приклоняется — бери, благословись.

Петр свободно передохнул, встал и обнял мать.

— Спасибо, спасибо, — растрогался он. — Вот ты какая. Даже удивительно.

Подбородок его дрогнул.

— А тебе поди тяжело, матушка?

— Нет, ничего, сынок милый, ягодка моя, Петенька… Ничего…

Она молча и стыдясь заплакала. Потом сказала:

— Вот уйдешь к жене жить, убьют меня.

— Пусть попробуют. Я с батькой перед уходом всерьез поговорю.

Это надвигавшееся событие в жизни Петра — женитьба — ничуть не изменило его отношений с отцом. Те же настороженные ночи, тот же топор и револьвер.

Петр приносил паек — продукты, да и урожай был недурен, отец продолжал пить, и работа не шла ему на ум.

Теперь он перенес свои гулянки к вдовой солдатке Василисе, толстобокой сильной бабище. У нее было неплохое хозяйство, которым она управляла вместе с дочкой своей, семнадцатилетней Грунькой. А на Груньку, чернобровую в мать, песенницу и работягу, «пялил глаза» Мишка, Терентьев сын. Конечно, матери это не с руки, ни Ваньку, ни Мишку близко к дому не подпускает баба, а чуть что — со щеки на щеку кормит Груньку оплеухами, — сама желает гулять с Терентьем, сама метит ему в жены угодить. И что та, окаянная сила, Афроська, не сдыхает!

Все знали на деревне, где гуляет Терентий, знал и Петр, но тайных его дум и тайных мечтаний краснощекой Василисы никто не знал.

Терентий часто приходил домой под турахом, в кураже, и вот как-то, пьяный, взлаял на жену:

— Когда ты подохнешь-то? Когда ты мою головушку-то ослобонишь?

— А тебе, отец, зачем? — поднялся из-за книги Петр.

— Пошел к черту! — топнул Терентий. — Тьфу!.. Дорого не возьму и разговаривать-то с тобой, с умником паршивым…

Он поискал топор и полез на полати спать.

Братья, как казалось Петру, остепенились, присмирели, но втайне они злились на мать и на любимчика матери — Петра. Однако Петр, когда не было отца, читал им по вечерам книги, беседовал с ними, иногда водил Ваньку на собрания комсомольцев, которых он обучал политграмоте. Братья хитрили, подчинялись Петру, надеясь в душе, что Петр идет в гору и что им в конце концов с коммунистом братом будет неплохо.

Однажды Ванька сказал отцу:

— Я в комсомольцы запишусь. Петруха наш полуграмоте обучает там.

— Что?.. Против бога?! Полуграмоте?! — цыкнул на него отец.

— Ишь ты! — закричал и Ванька. — Тебе только самогон у вдовухи жрать… А я запишусь…