Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

В окно обширной комнаты холодного барского дома глядели сумерки. Железная самодельная печь стояла враскорячку посреди комнаты и дымила. За широким крашеным столом сидело человек пятнадцать молодежи. Разговаривали, грызя семечки, курили, смеялись. Краснощекая скотница, дежурившая сегодня по наряду, убирала со стола остатки хлеба и недопитое молоко. Рядом — маленькая каморка. Там живет председатель коллектива, белокурый, болезненный на вид юноша Галкин, с умными серыми глазами. Он вчитывается в только что полученную бумагу из уездного отдела. На его жесткой — ящик и доски — кровати трое маленьких парнишек тренькают на балалайках.

— Петрунька, — говорит председатель. — Сбегай за Любовь Даниловной. Ждем.

Парнишка бросает балалайку. Но в дверь кричат:

— Товарищ Антонова пришла!

В зале дали свет, выплыли со стен плакаты: «Комсомольцы штурмуют небо», «Все под красное знамя союза», «Наука и религия несовместимы», — и председатель постучал по столу:

— Объявляю собрание открытым…

Шум смолк. И только в двух местах по-детски:

— Немножко внимания!

— Прекратите ваше дыхание!

Но вторичный стук по столу, и Любовь Даниловна, улыбнувшись, начала беседу.

— В прошлый раз я рассказала вам про нашествие татар, про татарское иго. Колько! — обращается она к маленькому парнишке-пастуху. — Как ты думаешь, если б Русь не оказала сопротивления татарам, что бы они сделали с Западной Европой?

Парнишка кривобоко ежится, поблескивает из-под огромной тятькиной шапки черными глазенками, пищит:

— Звестно, побили бы… Где, к свиньям, Европе устоять.

Поднялись оживленные перекрестные разговоры. Любовь Даниловну забросали вопросами. Время быстро летело, ее час кончился, а Петра Терентьича все нет.

Петр Терентьич запоздал — он никогда не опаздывает, — что же с ним случилось? Петр Терентьич торопливо, чуть не рысью, приближался к дому, вот заскрипела дверь крыльца, четкие шаги, и он вошел.

— Урра!.. Петр Терентьич!.. Петр Терентьич!.. — Все выскочили из-за стола и окружили его.

— Тсс… На места, ребятки, на места. Пожалуйста, тихо… Оваций я не люблю. К делу!

Он говорил глухо и подавленно, очень крепко сжал руку Любовь Даниловны: рука его горяча, глаза лихорадочны и возбужденны.

— Вы больны? — спросила она вполголоса.

— Да, в этом роде…

— Я пойду поставлю самовар.

И не успел самовар вскипеть, как под окном флигеля с шумом и резвым гвалтом пробежала молодежь, а в ее комнату вошел Петр Терентьич.

— Меня всего трясет, — сказал он и опустился на диван. Мужественное лицо его было бледно и подергивалось. — Опять дома неприятность у меня. Отец пытал мать бить… Я вступился. Отец выпивши… Эх ты, черт! И контузия эта сказывается… Изнервничался я. Чуть что, хочется плакать… Нет, так жить нельзя…

Он вынул платок и громко высморкался.

Любовь Даниловну тоже забила дрожь.

— Любаша… Уж ты прости… В таком вот… при таких вот нервах я уж тебя на ты, по-мужичьи, попросту.

Придвигая ему стакан крепкого чая и кусок жирного пирога с морковью, Любовь Даниловна взволнованно сказала:

— Сам виноват, Петр.

— Сам? Ну да, конечно: чужую беду руками, как говорится, разведу. Эх, ничего не знаешь ты, Любовь Даниловна…

— А если знаю?

— Что ты знаешь?

— Про отца да Василису? Знаю. Про Груню? И про Груню знаю.

— Что? — Он положил обе ладони концами пальцев на стол и откинулся на спинку дивана. Загадочно хитрая улыбка на лице девушки стала быстро таять, лицо вытянулось и окаменело.

— Знаю, что ты хочешь жениться на ней.

— Я? На ней?.. — Он навалился грудью на край стола и опять откинулся. — Откуда вы взяли это?

— Слушок такой, разговоры… — мертвыми губами прошептала девушка. — А потом, помните, там, в проулочке?.. Помните, вечером? Еще Груня книжку-то вашу в снег бросила…

— Что? Что?

— А потом… вы целовались.

— Кто вам наврал?

Он поднялся.

— Мои глаза, — спокойно сказала девушка.

Петр стоял словно исполосованный плетьми. Часы пробили восемь. Он отхлебнул чаю и зашагал взад-вперед по комнате. Волосы на его голове топорщились. Он засунул руки в рукава и вздрогнул. Потом остановился и в упор посмотрел ей в лицо. Ее глаза расширялись и суживались.

— Да, — сказал он хрипло. — Вот в чем дело, Любовь Даниловна… я…

— Глупо! — перебила она и отвернулась. — Глупо так решать судьбу. Ведь я знаю: вы хотите жениться на Груне и переехать к ней, чтоб разлучить отца с Василисой. Но разве это выход из положения?

Она вдруг поднялась, положила ему на плечи ладони, оттолкнула, приблизила к себе.

— Сядь, слушай. Помнишь, говорил: буду жену искать, тебя не обойду? А что вышло? Петр Терентьич? А? — волнуясь, говорила она укоризненно.

Наступило длительно-короткое молчание, он опустил голову и полузакрыл глаза.

— Да ведь я не смел… Ведь я же вижу разницу, так сказать…

— Что? Какую разницу? Слушай! — Она облизнула пересохшие губы. — Мой план таков. Ты знаешь, что заведующий соседним совхозом проворовался и его накрыли? Ты знаешь, что в городе на его место выдвинута твоя кандидатура?

— Ну?! Ей-богу?! — вырвалось из нутра, и белая комната вдруг порозовела.