Том 2. Повести

— Конечно, — коротко подтвердил тот.

— А палойтайский лес? Твой он еще? — сдавленным голосом продолжал допытываться Кёрмёци.

Борчани только улыбнулся весело:

— Ну что ты! Да он и не стоил ничего. Только налоги за него платить. Он и принадлежал-то не мне, а птицам. Дров из него только с угрозой для жизни можно было привезти. Думал я, думал, что мне с ним делать, и додумался до одной хитрой штучки! — Лицо Борчани прямо-таки засияло от счастья при этих словах. — Во время последней размежевки земельных угодий я заявил, что лес — не мой. Других хозяев не нашлось, он и отошел к государству. Теперь казна специального лесничего и нескольких объездчиков туда назначила. Расходы — несколько тысяч форинтов в год, а доходов — ни на ломаный грош.

Управляющий через силу изобразил на своем лице улыбку:

— Ох, и дурень же ты, друг Ференц! Впрочем, ты всегда такой был! Но сельакнинское именье-то, по крайней мере, еще твое?

— Конечно. Да что от него проку? Patria quae de lapidae et aqua laudatur.[15] Мало радости от такого имения.

Так за разговором помаленьку пробежало время, и вот уже доложили, что обед подан. Сама Эржике, раскрасневшаяся на кухне, явилась с сообщением, что суп на столе.

В столовой, стены которой были украшены портретами отпетых разбойников вроде Гарибальди, Фелициана Заха * и Виктора Гюго, их ожидала старенькая женщина.

— Моя сестра, госпожа Маржон.

Старушка с улыбкой посмотрела на Кёрмёци честными серыми глазками, очень маленькими и к тому же на удивленье глубоко посаженными, и спросила:

— А вы ведь не узнали меня, милый Кёрмёци!

— Нет, — пробормотал тот смущенно. — То есть…

И Кёрмёци удивленно и беспомощно уставился на женщину. Голова у него гудела, ноздри раздувались, а рот так и остался открытым.

Неужели перед ним была Жужика?! Та самая, словно куколка красивая, стройная и шустрая девочка, которую когда-то все звали «Огоньком»?!

А маленькие, как у мышки, глаза, в которых светились светлячки ласкового, доброго смеха, продолжали смотреть на него.

— Кричи громче, — предупредил Борчани. — Жужанна почти ничего не слышит! — И он кивнул на слуховой рожок, лежавший рядом с тарелкой госпожи Маржон.

Марьянскому кровь ударила в голову. Теперь у него не оставалось больше никакого сомнения, что героиней мойванского приключения была Эржебет Борчани с ее глухою тетушкой. Он и сам не мог понять, почему все это так взволновало его. Ведь какая ему была разница: она — не она? И тем не менее на сердце у него стало вдруг удивительно хорошо от сознания, что теперь его предположения подтвердились. Он мысленно представил себе всю картину: как у них по пути из Кеккё сломалась тележная ось, затем начался дождь, загнавший их, промокших до нитки, на хутор к чабану, и как чабаниха, переодев их в платье дочки Аннушки, уложила спать в единственно свободное помещение — в хлев… Постукивала о тарелку ложка, звякала вилка, а мысли Марьянского были только об этом.

Эржика сидела рядом с ним, и Марьянский чувствовал, что ему пора бы заговорить с нею. До сих пор они не обменялись еще ни единым взглядом. Марьянский начал подыскивать слова, но из десятков тысяч их он не смог подобрать и четырех-пяти, подходивших к данному случаю.

Между тем ему никто не мешал говорить, поскольку за столом царила та самая гробовая тишина, что часто бывает предвестницей скуки, но которую опытная хозяйка одним-двумя простыми вопросами умеет ловко подавить еще в зародыше.

Все ели молча. Только управляющий после каждого съеденного куска вытирал усы и то бормотал какие-то полуслова: «Ну и ну! Н-да, н-да!» — то вздыхал. Его извечную шутливость и буйную веселость сменила застенчивая грусть.

— Кушайте, господа! — нарушал иногда тишину хозяин. — Петер, отведай-ка вот этих голубцов! Ах, Эржи, Эржи! Что ж ты не угощаешь своего соседа?

В ответ на это замечание Эржике взяла со стола блюдо с голубцами и протянула его Михаю.

— Не смею, — выдавил тот через силу.

— Неужели вы откажете мне?

— Нет, что вы, не откажу! — поспешил заверить Марьянский и взял к себе на тарелку один голубец.

— О, вы плохой гость, — пожурила его Эржи.

— Но зато действительно добрый человек, — неожиданно возразил он, подчеркивая каждое слово.

Девушка вопросительно посмотрела на него. И этот ее взгляд словно огнем полыхнул у него по жилам.

— Узнаете хоть теперь-то меня? — продолжил Марьянский завязавшийся наконец разговор.

Эржи прикидывалась спокойной, но маленькое ее сердечко уже сжималось от страха.

— Откуда же я должна была знать вас?

Марьянский засмеялся и, приглушив голос, добавил:

— С той поры, когда вы еще были девочкой-крестьяночкой.

Лицо Эржи вдруг вспыхнуло, словно факел. Потупив глаза в тарелку, девушка сидела и не хотела больше проронить ни слова.

Михай наклонился к ней:

— Отказываетесь?

Эржи продолжала молчать. Взор ее блуждал с предмета на предмет: он то застывал на каком-нибудь кресле, то перебегал на малюсенькие, цветочками разрисованные чашечки, стоявшие на верхушке серванта, оттуда — на свирепое лицо доблестного Фелициана Заха, на старомодный чепчик тетушки…

— Так вы мне ничего и не ответите?