Том 2. Повести

Михай поднялся со стула и подошел к раскрытому окну. С горы Ситня тянуло прохладным ветерком, ласкавшим его разгоряченное лицо. Михай прижал свою крупную голову к прутьям железной решетки и устремил неподвижный, бездумный взор на город, на суетившихся на улице людей: поденщика, везущего кирпич на тачке (явление редкое для Шельмеца, где новый дом строят раз в сто лет); торговку, присевшую на корточки подле своей корзины; рудокопов, с лампами и кирками за плечом, шагавших под окном; на ветхую церквушку, на колокольне которой лениво тикали столетней давности часы, медными руками стрелок неуверенно показывая уносящееся время. (Да, давненько не показывали они такой злосчастной минуты!) И пока он так пристально смотрел перед собой, картину города вдруг заволокла какая-то пелена, бурые домики его ринулись с горы вниз, и сама гора бросилась им вдогонку, а тут и церковь пустилась в пляс на площади. Живые же существа тоже заплясали, будто их вихрем подхватило. Танцует поденщик с тачкой, торговка и ее корзина, куры в своих клетках, шахтеры с лампочками и даже священник, шествовавший со святыми дарами в сопровождении крохотных служек. А крики и шум, которые поднялись при этом, будто лезвие незримого клинка, вонзились в голову Михая, причиняя нестерпимую боль.

Старый Кёрмёци тем временем семенил по комнате и что-то говорил-говорил ему, вернее, его спине. Но Михай все равно ничего не слышал.

— Не горюй! — убеждал старик. — Есть на свете и другие девицы. В прошлом году, например, их на шесть процентов больше, чем мальчиков родилось. В газетах об этом писали. Так что не печалься. Да ответь же ты мне хоть что-нибудь и начинай собираться в дорогу!

Подойдя к племяннику, он весело потряс его за плечо и повернул к себе лицом, но в тот же миг выпустил, удивленно воскликнув:

— Эге! Да у тебя на глазах слезы. Черт побери! Что с тобой? А-а, понимаю, ты плачешь по «Букашечке»! Ну, не дури. Сказал же я, ты купишь ее.

Из груди Марьянского вырвался сначала какой-то мучительный хрип, но прозвучавшие затем слова были решительными и твердыми:

— А если я скажу, что мне нужна девушка?

— Какая еще девушка?

— Эржи.

— Что ты мелешь чепуху? — вспылил Кёрмёци, вытаращив от удивления глаза. — Это же невозможно! Я ведь сказал тебе, что у нее и гроша ломаного за душой нет!

Марьянский только плечами пожал.

— Ну так что же?

— Так ведь «Букашечка»…

— Ну, в крайнем случае, не куплю «Букашечки».

— Что ты сказал? Не купишь «Букашечки»? Да ты что, с ума сошел?

— Да, сошел.

— Но я-то этого не допущу! — заявил Кёрмёци и стукнул кулаком по столу. — Я пообещал моей бедной сестричке, твоей покойнице матери, на ее смертном одре, что буду оберегать тебя. Так вот, сударик мой, я запрещаю тебе такой легкомысленный шаг.

Услышав такое заявление, Марьянский гордо вскинул голову и выкатил колесом свою широкую, крутую грудь:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Старик совсем рассвирепел. Лицо его сделалось красным, как мак. Ни слова не говоря и только сердито размахивая руками, он выскочил из комнаты, так хлопнув за собой дверью, что затрясся весь дом. И только, уже сбегая вниз по лестнице, он смог выдавить из себя хриплым голосом:

— Ну погоди, ты увидишь! Увидишь!

Вскоре следом за дядюшкой вниз спустился и Михай; он нашел старика в столовой уже немного успокоившимся. Кёрмёци ел и пил торопливо, как это делают рассерженные люди.

Михай хотел присесть рядом с ним, но дядюшка рявкнул:

— Убирайся отсюда. Не хочу с тобой даже за одним столом сидеть!

Племянник, ни слова не говоря, пересел за соседний столик.

— Еще бутылочку, официант. Чего-нибудь получше, — приказал старик.

Официант принес ему бутылку вина. Кёрмёци, попробовав, прищелкнул языком. Затем, наполнив до краев объемистый бокал и выпив его залпом, он уже дважды прищелкнул языком. Тем временем на лице его происходила смена декораций. Краснота переместилась со всей физиономии на поверхность носа, где ей, по-видимому, больше нравилось. Но с лица исчезла не только краска гнева, со лба пропали морщины, а после третьего бокала старик вновь обрел разговорчивость.

— Гм, — забормотал он себе под нос, — а эта Эржике и впрямь хорошенькая кошечка! Клянусь честью, она мне нравится. Что правда, то правда…

— И какая непритязательная, скромная! — подхватил неожиданно Михай.

Старый управляющий влил в себя еще один бокал, окинул строгим холодным взглядом непрошеного собеседника, но из его напускной суровости ничего не вышло.

— Да, конечно. Если бы только не «Букашечка». И снова Михай бросил от своего столика:

— Хватит с меня и «Пальфы».

— Конечно, хватит, — согласился вдруг дядюшка, разглядывая на свет отливающее рубином вино в бокале. — Вот такого же цвета у нее ротик… А, Михай?

— Такого же, милый, добрый дядюшка. Можно мне, дядюшка, к вам пересесть?

— Нет, нет, сиди лучше там. Так мы скорее поймем друг друга. А то я чертовски зол на тебя. Но когда же ты успел втрескаться в эту перепелочку? Просто уму непостижимо! А это ты верно говоришь, что с тебя и «Пальфы» довольно. Честное слово, довольно. Официант, еще бутылочку!