Том 2. Проза и драматургия

Кондаков. Спасибо за прием, Лев Михайлович!

Косавец. Разве это прием! Прием организуем. Ну, вы меня разыграли здорово!

Кондаков. Не желал. Лев Михайлович, а разве я похож на больного? Хабитус? Глаза? Речь?

Косавец. Есть такой старый, кажется, даже дореволюционный врачебный анекдот, но очень верный. Врач, задерганный за целый день, сидит, пишет. Входит мужик. «Доктор…» Врач ему: «Раздевайтесь». Мужик: «Доктор, я….» Врач: «Раздевайтесь, вам сказано!» Мужик разделся. Наконец врач оторвался от бумаг и поднял на него глаза: «Так, что у вас?» — «Доктор, я в больницу дрова привез».

Кондаков. Ну, будем считать, что я мужик, который привез дрова. Больных много?

Косавец. Нет. В основном — алкоголики мои, цветики степные.

Кондаков. Есть тяжелые?

Косавец. Есть уникальные.

^{Вошла Лариса.}

Лариса. Здравствуйте. Это вам, доктор. (Протянула Кондакову халат.) Завтра будет крахмальный, как положено.

Кондаков. Кондаков Рем Степанович.

Лариса. А у нас тут слух был — старый приедет.

Косавец. Лариса, как там Максаков?

Лариса. Спит.

Косавец. Хорошо. Вы свободны.

^{Лариса ушла.}

Персонал у нас хороший. Вообще у нас тут все по-семейному. Хороший город, хорошая больница. Вы на стены не смотрите, у нас и в коридоре течет. Наша шефиня Лидия Николаевна — депутат горсовета и не сегодня завтра пробьет новое здание. Она баба пробивная. А больные… обычные. Вот Максаков. Шизофрения. Поступил к нам недавно, трех месяцев нет. Аутизм, как всегда, разорванность мышления. Ничего существенного пока не предпринимали. Общие процедуры. Ну, лежит у нас и Короткевич Иван Адамович, двадцать седьмого года рождения… Я слышал, вы с Марковским работали?

Кондаков. Да, он был моим научным руководителем.

Косавец. Думаю, что и сам Марковский не встречался с таким. Полный аутизм. Стопроцентная неконтактность. Лежит у нас с войны.

Кондаков. Поразительно. Можно на него взглянуть?

Косавец. Сейчас? Пожалуйста.

^{Короткевич стоит, как солдат, — неподвижно, глядя перед собой. Одет в обычный больничный халат. Худ, небрит. Волосы подстрижены наспех, «лесенкой».}

Если его толкнуть, он упадет и даже не будет пытаться встать.

Кондаков. Что предпринимали?

Косавец. Все, коллега, подробно записано в истории болезни, толстой, как «Война и мир». Предпринимали — все. Честно говоря, мы бросили им заниматься… фундаментально, разумеется. Ну, все, что в порядке общего лечения, он, конечно, получает.

Кондаков. Что-нибудь известно о пусковом факторе?

Косавец. Бросьте, Рем Степанович, это совершенно безнадежно.

Кондаков. А все-таки?

Косавец. Он был в партизанах, потом попал к фашистам в гестапо, его пытали.

Кондаков (Короткевичу). Как вас зовут?

Косавец. Не смешите меня, Рем Степанович!

Кондаков (к залу). Вот здесь, как всегда, в самых неожиданных и неудобных, даже нелепых обстоятельствах — со мной это случалось редко, но все же случалось — я вдруг увидел Ирину. Она всегда возникала так ясно и так несомненно, что я вздрагивал. Как сквозь толщу воды, я увидел и самого себя — истерически стягивающим бельевой веревкой очередной чемодан, полный книг. Она курила, прислонясь к стене нашего коридора под дешевой репродукцией «Христос в пустыне» Крамского. «Ну зачем так уж сразу? — говорила она. — Я тебя не прогоняю. А ты подумал о прописке? Ты ведь лишишься ленинградской прописки!» Она собралась на теннис и уже вырядилась в васильковый тренировочный костюм. Держала в руке пепельницу, стряхивала туда пепел с сигареты — она всегда любила чистоту. Я видел ее прекрасно: светлые волосы, стянутые в тугой пучок на затылке, ногти цвета темной венозной крови, старательно отполированные. Со своим хахалем она познакомилась на теннисе и теперь шла на тренировку, как на бал. Я видел даже, что у нее отлетело одно золотистое звено в молнии на куртке, возле шеи. Она твердила: «Прописка, прописка, сохрани прописку…», а я в те дни мечтал сохранить лишь одну прописку — на этом свете… Видение длилось секунду, даже, наверно, меньше…

Косавец. Что с вами, Рем Степанович?

Кондаков. Ничего. Нормально.

Косавец. Вам плохо?

Кондаков. Нет, все в порядке… А он вообще — говорит?

Косавец. Он, несомненно, слышит и, несомненно, может говорить. Но твердит всегда одно и то же, по одной и той же команде. Смотрите. Короткевич, встать!

Короткевич. Нет. Не был. Не знаю.

Косавец. Вот и весь сказ.

^{Вошла Чуприкова.}

Чуприкова. А, коллега, здравствуйте! Не летун?

Кондаков. Летун. На самолетах «Аэрофлота».

Чуприкова. Я вас таким и представляла — молодым и красивым. Смотрите, из нашего города никуда не отпустим. И квартиру дадим, и жену трудоустроим.

Кондаков. Жены нет.