Том 2. Проза и драматургия

Чуприкова. Женим! У нас тут полно симпатичных людей. Правда, Лев Михайлович?

Косавец. Несомненно.

Чуприкова. Вот, например, Райка Копченова из Управления культуры. Красавица, только что развелась, машина при ней осталась, «москвич» ижевского завода. Дача, участок двенадцать соток. Мужа раздела как липку.

Кондаков. Как липку? Может, лучше кого-нибудь мне подберем из больных? Но только чтоб добрая была.

Чуприкова. Заказ приняли. Вы, говорят, с самим Марковским работали?

Кондаков. Марковский меня учил, но я не все его идеи разделяю.

Чуприкова. И он об этом знал?

Кондаков. Конечно.

Косавец. Ну, будет вам! Второй такой головы, как Марковский, и на свете нету!

^{Кондаков засмеялся.}

Я что — не прав?

Кондаков. Просто вспомнил, как однажды у Марковского разболелась голова. Именно та самая — первая голова в мире. Он сидит, глотает амидопирин. Дело было поздно ночью, мы работали. Нянечка пришла убирать и спрашивает у старика: «Чего это ты пьешь?» А он ей: «Таблетки, мамаша, голова болит». Нянечка так это недоверчиво посмотрела на него, потом говорит: «Чего ты врешь? Чему тут болеть? Тут же кость одна!»

^{Все засмеялись.}

Чуприкова. Я чувствую — мы сработаемся. Пойдемте ко мне. Что здесь стоять?

^{Все направились к выходу. Кондаков задержался, подошел к неподвижно стоящему Короткевичу.}

Кондаков. Вы слышите меня, Иван Адамович?

Чуприкова. Вот горюшко-то наше. Ну, да вам дадим перспективных больных. Пойдемте. Я с утра звонила в горсовет, будем вам пробивать квартиру.

^{Они вышли. Остались Косавец и Короткевич.}

* * *

Косавец (к залу). Нет, встретили мы Рема Степановича очень хорошо. Потом я много думал об этом. Легче легкого меня было обвинить в том, что я ему завидовал. Нет, я не Сальери, мне достаточно того, что у меня есть. Но иногда я чувствовал себя так, будто попал на вечер новейших современных танцев, а умею танцевать только вальс. Не уверен, что смог бы так, как он, — бросить все: Ленинград, работу у Марковского… а взамен получить?.. Не знаю. Этим танцам я не обучался. (Вышел.)

Короткевич (к залу). Он носил валенки. Единственный из немцев, он ходил в валенках. Мюнстер… Мягко ступал, не слышно, когда он подходил сзади. Говорил по-русски: «Чтобы понять душу вашего народа, надо всего-навсего всунуть ноги в валенки…» Мюнстер… Бил сразу, на полуслове. Начнет что-нибудь говорить… и бьет. Во время допросов заводил патефон. Бил под музыку. У нас в пионерском лагере был свой оркестр, я играл на бас-балалайке. Она была огромная, больше меня. Где сильная доля, там я дергал струну. Мюнстер бил меня на каждую сильную долю в песенках. Потом переставал бить, а я все ждал ударов на сильную долю. Он смеялся. Потом — электричеством… Вот сюда привязывал провода, на кисти рук… Мюнстер кричал: «Знаешь Корзуна?» — «Нет». — «Где документы?» — «Не знаю…» Один раз нас бомбили наши советские аэропланы. Все гестапо попряталось в подвалы, а Мюнстер не ушел. Он бил меня под взрыв каждой бомбы. А бомбили долго…

^{Появился Кондаков.}