Том 2. Рассказы. Книга 2

Якутский губернатор назначил меня в Амгу. Туда же едут Софья Григорьевна, Вениаминов и Глеб.

Мы переправились через Лену рано утром. И вот мы стоим на том берегу, показываем якутам наши «пропускные свидетельства».

Якуты не говорят по-русски.

Я подхожу к безбородому, безусому старику и громко кричу:

– Амга. Амга. Амга.

Якуты смеются. Говорят:

– Сеп, догор.

И вот мы едем на двух телегах в тайгу. Вениаминов с Софьей Григорьевной, а я с Глебом.

Влажное дыхание девственного леса; гортанные крики якутов; весеннее небо с задумчивым северным солнцем; бешеная скачка полудиких лохматых лошадок: все это так странно, необычно, – и от всего веет чужой страной. И уже снится пустыня.

Когда я слышу голос Софьи Григорьевны или вижу на мгновенье из-за спины ямщика ее соломенную шляпу с широкими полями, сердце мое падает от счастья.

Вот, наконец, вечер. Станок.

Мы входим в юрту, низко нагибаясь. Около камелька, где огонь, толпятся голые ребятишки. И одна девочка лет пятнадцати совсем нагая, так миловидна и жесты ее так красивы, что я хочу подарить ей что-нибудь в знак моего восхищения.

Я дарю девочке маленький золотой медальон.

Девочку зовут Ургэль. Она кивает мне головой. И ей, кажется, нравится золотая игрушка.

Потом мы пьем чай.

Вениаминов болен. У него мигрень. Я укладываю его на наре. И он жмет мою большую волосатую руку своей бледной маленькой рукой. И говорит доверчиво:

– Спасибо, товарищ.

А я хочу, чтобы он умер, чтобы он умер, чтобы он умер.

Пока он спит, мы бродим с Софьей Григорьевной вокруг юрты.

Поляна; дальше чернеют ели; восходит месяц багряный… И какая тишина.

Софья Григорьевна грустно улыбается:

– Пять тысяч верст от железной дороги… Пустыня…

– Да. Но сколько жизней вокруг… И, пожалуй, их слишком много…

Софья Григорьевна не понимает меня:

– Слишком много? Чего?

– Жизней… – говорю я. – Чужих жизней… Я бы хотел, чтобы никого не было здесь, в тайге, чтобы только вы были, только вы…

– Вы непонятное говорите, Бугровский… Я не хочу так.

Над черною таежною завесою воздвигся месяц. Ургэль выходит из юрты и стоит на пороге.

– Я сейчас еду в Амгу, – говорю я серьезно, – там я разбогатею, Бог даст. Тогда я вернусь сюда, привезу калым. Пойдешь за меня замуж, Ургэль?

Она поняла. Смеется.

– Пойду, тойон.

– Вот вы шутите, – говорит укоризненно Софья Григорьевна, – а лицо у вас печальное и злое.

– Нет, не злое. Ургэль со мной ласкова. Значит, не злое у меня лицо.

– Ну, простите меня. Может быть, это так показалось мне.

Потом едем дальше – ночью: месяц нам светит. Гать стонет. Дорога узкая, зигзагами – и по обеим сторонам черные лапы елей.

И вдруг – стоп. Передняя телега с косогора в яму. Лошади не берут.

Якуты и мы толпимся вокруг телеги, спрашиваем друг друга, снимать ли поклажу. А это трудно здесь в лесу.

Пока мы сидели на телеге, не было страшно, а теперь, как будто тайга приблизилась к нам, надвинулась – и жутко не знать, что там таится в двух-трех шагах от тебя.

Я ломаю березку и подкладываю ее под колеса: это – рычаг. А телега, как заколдованная: не сдвинешь ее. Полчаса мы возимся. И уже кажется, что нам придется остаться здесь, и не будет конца этой ночи. Мы не узнаем друг друга, и от лунного света все мы как призраки. И голоса наши изменились – стали глухими, ночными, жуткими.

Больше всех волнуется Вениаминов.

А мне некуда спешить. И когда, наконец, мы вытащили телегу, мне жаль стало, что не увижу я больше никогда того, что сейчас вокруг меня, и этих людей, затерявшихся в черной тайге, а главное, не буду чувствовать где-то близко Софью Григорьевну, которая то исчезает во мраке, то вся освещена луной и кажется новой, таинственной.

Но вот озера. Они распростерлись среди тайги, как огромные луны, побледневшие от ужаса. От их белой поверхности подымаются призраки. В саванах толпятся видения: бродят тоскливо, подымают руки; размахивают белыми мантиями; удаляются и вновь приближаются. А когда обернешься назад, видно, что они водят хороводы на мертвом берегу.

Они догоняют нас; края их одежды цепляются за наши телеги; иногда они загораживают нам путь, – тогда лошади храпят в ужасе; но все же бегут вперед и топчут эти лунные прозрачные тела.

И над этим озерным миром царит единая таежная ночь. Она распустила свои волосы, а нам кажется, что это волокнистые облака; таинственно шуршат ее одежды, а мы думаем, что это озеро плещется в камышах.

«Это ночь благословляет меня на любовь», – думаю я.

И все полно любви, слепой и прекрасной, всегда желанной и ужасной всегда.

И вот я слышу, как токует в тайге глухарь. Я знаю, что он закрыл глаза и слепо зовет любовь. И он не слышит теперь, как скрипят наши телеги и как стонет гать. Он думает, что он один теперь в мире. И как настоящий безумец зовет возлюбленную свою.

А Глеб молчит. Одурманила его тайга. Я трогаю его за руку и говорю:

– Глеб! А Глеб! Ты не спишь? Это – пустыня, Глеб…

Глеб тяжело вздыхает:

– Непонятная земля.

А по ту сторону озера лесная сказка. Раздвигается белая завеса – и видишь таежные недра. И вдруг опять завалена даль пеплом, и закутан лес лунною тканью.