Том 2. Рассказы. Книга 2

– Ну, вот пришлось приятелю моему свидетелем быть в одном деле неловком. Предложено было некоему господину повеситься и записку оставить «в смерти моей прошу никого не винить». Ну, вот все честь честью: собрались на даче в Парголове. Дело было в октябре и ветер волком выл. Жутко было. И так холодно, что, когда разговаривали, пар изо рта шел. Пришли трое и ждут. Думают: придет или нет? Дело было в том, что господина некоего на честное слово отпустили. Сидят трое молча, и у каждого тайная мысль: «Ах, если бы обманул, не пришел» – однако, глупец явился. Роза в петлице и курит. «Ну-с, господа, я готов». «Прекрасно, – говорят, – вот чернила, бумага». Написал он все как следует. Потом – «Прощайте, – говорит, – товарищи» – и пошел в соседнюю комнату, где было приготовлено. Дверь за собой притворил. Сидят трое, молчат. И ничего не слышно. Потом один встал, отворил дверь, а тот посреди комнаты и курит. И так до трех раз. Наконец, стали ему помогать сделать то, что надо. Так он все отбивался и все стонал: «Я сам, товарищи, я сам». А как его отпустишь, он опять за папироску и просит «одну минуточку подождать». Очень была неприятная история. А, впрочем, может быть, я прочел где-нибудь про историю эту.

– Да это что-то нехорошее, Дмитрий.

– Да уж что хорошего.

Загрустил Глеб. Молчит.

Под утро засыпаем.

Потом ленивый арестантский день – собираются, громыхая кандалами, в кучу. Сергей, по прозванью Сверчок, что-то вполголоса рассказывает, должно быть, смешное и безобразное. Неистово смеются.

Камера наша в третьем этаже. За палями виден двор политических. Там уж два дня бунтуют.

Ворота завалены хламом и забиты брусьями. А во дворе, над кухней, развевается красный флаг.

От нас уголовных, с высоты, люди там, внизу, кажутся маленькими, как дети.

II

Из Иркутска приезжал вице-губернатор и вел переговоры с политическими. Слава Богу, договорились. Значит, завтра в путь. Надоела пересыльная канитель.

Сегодня выпустили нас гулять на большой двор всех вместе.

Вениаминов подошел ко мне.

– Вы ли, Бугровский? В халате, с уголовными? Как так?

Глаза у Вениаминова невинные и вообще вид иконописный.

Не понравился он мне почему-то и я брякнул:

– Ребенка изнасиловал. Вот и с уголовными.

– Неправда, – говорит, – не поверю никогда.

И покраснел.

Идем этапным порядком до Качуга – впереди политические – и все молодежь, а мы, уголовные, на задних телегах, вокруг конвой. Идем по Александровскому селу; обыватели кланяются. Политические поют. И мне завидно, что они молоды и что весна веселит их, как щенят.

Вениаминов подошел ко мне с товарищем и говорит:

– Вы бы, Бугровский, с нами шли. Офицер ничего не скажет.

Я улыбаюсь:

– Мне и тут не худо.

А когда переправлялись через Ангару, я очутился на пароме рядом с женою Вениаминова, Софьей Григорьевной. Брови у нее умные и вся она строгая, как монашенка, а губы пылают от страсти. Посмотрела на меня, точно спросила о чем.

Ангара вся в пене. На берегу огромные ледяные сталактиты. Ветер крепкий, а паром наш – щепка. На иных лицах страх. Но Софья Григорьевна – как царица.

Она протянула мне руку и сказала:

– Мы с вами знакомы. Я от вас на Висле транспорт принимала.

Так это была она.

И я вспомнил ночь на Висле. Дело было осенью.

Пока я грузил тюки на телегу, лодка билась о сваи, как живая. Ливень хлынул. Мы отъехали с версту, а потом ямщик отказался везти дальше. Тогда я вытащил браунинг и пригрозил. Часа через два мы приехали в корчму. В комнате сидела женщина, закутанная в шаль. Лица разобрать нельзя было. Только глаза сверкали. Она сказала пароль. И когда я услышал ее голос, мне захотелось сорвать с нее шаль, посмотреть на ее лицо, волосы, губы… Она легла на постель, не раздеваясь, а я на полу. Возница наш давно уехал. И в корчме мы были одни: хозяин остался на том берегу. Я погасил огонь. На дворе шумела буря. И всю ночь я не спал. И мне чудилось, что эта женщина, закутанная в черное, тоже не спит и что она чувствует, что я почти люблю ее.

Под утро я заснул, а когда проснулся, ее уже не было. Оказывается, на рассвете приехали товарищи и увезли транспорт. И она уехала с ними.

И вот теперь она опять рядом со мной. Так близко… Но ближе к ней Вениаминов.

Я почему-то вспомнил крутую темную лестницу и шепот «люблю».

И потом запертую дверь.

«Я больна, не могу выйти к тебе».

«Отопри».

«Не могу… Не могу…»

И шепот за дверью.

И думается, как всегда: так все мы – у запертой двери бессильно ломаем руки. Там где-то любовный шепот, а здесь на холодных плитах каменных – тоска.

А река вся в пене: играет по-прежнему Ангара. На берегу костры. Буряты-ямщики курят свои трубки горькие и думают о чем-то своем – о пастбищах, кумысе, о своих темнокожих подругах и о полудиких конях.

Мы расположились на берегу. И пришла, и стала ночь. Она зажгла на небе свои чародейные огни. И весенняя влажная земля приняла ее, как подругу и любовницу.

Какой-то золотой праздничный шум был в небе, и порой казалось, что из хаоса звездного рождаются голоса и поют свою песню весеннего воскресения.

Надо было молчать и слушать эту ночь. Надо было встретить ее, как прекраснейшую царицу.