Том 2. Рассказы. Книга 2

Перед ним пылает таежное лето. Дымятся озера – днем в золоте, ночью в серебре. Ждут его на перекрестках и полянах таежные люди. Им он расскажет обо всем – о реке Амге, о лесной жизни и о своем Христе…

И улыбается иеромонах Глеб, и как будто кланяется тайге, и поет ей псалмы.

Пустыня

Посвящаю Надежде Григорьевне Чулковой – моей жене.

I

Я с уголовными. На плечах серый халат. Ночью – нары общие: направо – Тарас, налево – Глеб, по прозванью Чернец.

Тарас возится в темноте; тупо звякают кандалы; ворчит Тарас:

– Жизнь проклятая.

А я даже этого не знаю: мне все равно.

Слышу, Чернец молится:

– Иисусе, спаси мя… Иисусе, сыне Божий…

А потом сон.

Тяжело спят арестанты – с криками жуткими, со скрежетом.

Я жадно прислушиваюсь к ночи. Она, стоустая, неистово бредит, тихо плачет. Я один, как на страже, бодрствую и думаю:

«Люди! Люди!»

Потом я зажигаю спичку и смотрю на Чернеца. Лицо – как у девушки. И губы улыбаются.

Думаю:

«Видит во сне Христа своего Глеб милый. И пусть».

Вспоминаю прошлое и не верю в него: было не было? Бог знает… Все забыл. Лица забыл. Свое лицо забыл. Так остались случайные голоса.

Запишу, что вспомню.

Шел мне тогда двенадцатый год. И был я влюблен в девочку Руфину. Привозили ее к нам из института по субботам, и она рассказывала разные истории. Глаза, бывало, сияют у нее, лицо восковое, и вся она как белый тонкий цветок, и страшно смотреть на нее.

Бывало, раскроет широко глаза и скажет:

– В институтском подвале кости человеческие нашли… В цепях…

Или вдруг неожиданно:

– А есть еще у нас в институте девочка Фиолетова. Я раз ночью проснулась. А она в одной рубашке, босая, к луне идет. Луна светит, а она к ней руками тянется, а сама спит. Страшно мне, тетушка, страшно мне…

И потом расплачется на груди у моей матери. Вот я и влюбился в эту Руфину. Ходил за ней как привороженный.

И раз ночью приснился сон.

Пришли в Москву турки. Опасно ходить по улицам: забирают в плен, убивают. Но хочется мне пойти на Молчановку, к тетушке Анне Павловне. Пробираюсь я вдоль стены. Слышу, где-то идет пальба и мне страшно. И вдруг вижу, за дровами мерзнет девочка в одной рубашонке. Тогда я подумал: «Придут турки и убьют девочку. Надо ее спасти». Я взял ее на руки и побежал во весь дух. Бегу, а сам слышу, как у нее сердце стучит. Бегу я по широкой лестнице на второй этаж, потом по коридорам, по залам пустынным – и вот, наконец, кладу девочку на пол. Смотрю: это – Руфина. И уже нет на ней рубашки. И только ниже груди – повязка белая, а из-под нее кровь сочится. И смотреть на кровь, на обнаженные ноги, и на все тело разметавшееся – больно и сладко.

Вот моя первая любовь.

И многое иное было. Вот помню еще.

На крутой лестнице, узкой, темной впервые услышал «люблю».

И потом: «возьми мою жизнь».

И вдруг – как ножом: ровно через десять дней дверь заперта.

«Я больна, не могу выйти к тебе».

«Отопри».

«Не могу… Не могу…»

И шепот за дверью.

А когда пошел прочь от запертой двери, в небе высоком звезды чертили путь свой.

– Жизнь проклятая.

А Чернец все еще бормочет:

– Иисусе, спаси мя… Иисусе, сыне Божий…

Любовь и смерть… Любовь и смерть…

Помню еще случай в горах, за границей. Семья крестьянина: муж, похожий на жирную унавоженную землю; жена как тяжеловыйная корова; упитанные ребята и среди них маленький уродец, пятилетний немой горбун с больными недвижными ногами…

Мать не раз говорила:

– Ах, если бы Господь принял его в свое лоно.

Я понял, наконец, и засмеялся:

– Хотите, я возьму его с собой в горы?

– О, возьмите, добрый господин. Ему полезно подышать горным воздухом. К ужину мы вас ждем, добрый господин.

И вот я отправился.

Горбун цепкими ручонками обхватил мне шею и повис на ней, как обезьянка: ходить он не мог.

В полдень мы были на Золотом Роге: это – маленькая площадка в две-три квадратные сажени, и висит она над пропастью.

Солнце пылало в небе, как опрокинутый красный факел. И было тихо, совсем тихо.

Я посадил мальчишку на край площадки, и отошел от него, отвернулся и запел. Эхо вторило. Посыпались мелкие камешки. Я обернулся.

Горбун отполз немного от края пропасти и теперь смотрел на меня огромными черными глазами.

И я не сумел столкнуть тогда этого малыша.

Он смотрел на меня тихо и насмешливо, как старик.

Чернец проснулся, дергает меня за рукав:

– Дмитрий! А Дмитрий! Ты не спишь?

– Нет.

– Тяжко тебе, Дмитрий?

– Да.

– Отчего ты не молишься, Дмитрий?

– Не умею.

– Нет, это ты из гордости не молишься…

Я молчу.

– Вот мы с тобою приятели, – продолжает Чернец, – а я до сих пор не знаю, за что ты в Сибирь идешь. Молчаливый ты человек, Дмитрий.

– За что иду? Я и сам не знаю. Иду административно, по подозрению. А какие дела делал, забыл. Много всего было. Вот случай, например, один случился не со мною, положим, а с приятелем. Если тебе не спится, расскажу, пожалуй.

– Не спится. Расскажи.