Том 2. Рассказы. Книга 2

«В пустыню иду я. И все мы идем туда. И так же обманчиво будут там сиять звезды. И кто-то будет сказку рассказывать про царевну и про Слово, ставшее плотию… И там, за Млечным Путем – единая, последняя Смерть…»

Иду во мрак. Слышу шепот.

– Люблю… Люблю… Люблю…

Это Вениаминов и Софья Григорьевна.

III

Мы плывем на паузках. И медленно и мирно течет жизнь наша. Лука Лукич не выходит из своей каютки; сонно там пьет горькую. И конвойные дремлют.

Пустынные, дикие берега. На станках – молчаливые крестьяне рыбаки. Иногда ястреба парят над нами. Журчит, грустя, под кормовым веслом ленская вода.

И такая речная печаль. И такая даль тихая. Мы варим уху на корме. Разговариваем мало, нехотя, лениво. Валяемся часами на нарах внизу. И мысли наши такие же бледные, как облака над Леной, и такие же тихие, как они.

Женщины бродят среди нас томные и грустные. И как ленива их походка, как медленны жесты.

Тот мир тревоги и бунта, в котором еще недавно жили эти пленники угас как-то. Темная завеса скрыла его от нас.

И мы не знаем, что там, впереди, куда несет нас немая река.

Иногда я с конвойными сажусь в лодку и еду на берег покупать рыбу. И тогда паузок наш кажется таким маленьким, что невольно думаешь о напрасной гордости нашей и склоняешь голову перед пустыней великой и тишиной.

Мы плывем на двух паузках – политические и уголовные, и конвойные с нами. Мы связали паузки канатами и по мостику переходим с одного паузка на другой.

У меня бессонница: белые ночи волнуют меня. И чем дальше мы плывем, тем страшнее и чудеснее становятся они. Нет, это уж не белые, а золотые ночи. Они пылают, как великолепные костры. И как будто колеблется над нами пламенная парчовая завеса – дни и ночи. И могучая немота этих берегов в золотых ризах покоряет сердце.

Полночь сейчас – но я не знаю, не полдень ли это: такой изумительный свет вокруг.

Кружится голова от этого света. Я замечаю, что все стали молчаливы и бродят смущенные. Все мы в плену у солнца.

Изредка попадается нам маленькая лодка – «ветка» якутская. И тогда кажется, что это золотой слиток держится на воде – так, чудом… И чайки сияют.

Однажды рано утром, когда все спали, я стоял на палубе и смотрел, как рыба играет на солнце, и слушал, как тонко звенят солнечные лучи.

И вдруг мне почудилось, что тихо скрипят перила.

Я подумал: «Это Софья Григорьевна подымается наверх…»

И тотчас поверил, что это так, но не обернулся.

«Какое мне дело».

Она шла по палубе прямо ко мне, – и мне казалось, что вечность протекла, пока я услышал, наконец, ее голос:

– Это вы, Бугровский?

– Да, это я.

– Вот уже три ночи я не сплю, – сказала она грустно и посмотрела на меня. – Ах, эти ночи странные. Тяжело мне… Не привыкла я так…

Как изменилось лицо ее. Она стояла бледная и только губы пылали. И женственное расцветало в ней. Я видел ресницы, чуть завитые на концах и темную родинку на шее. И голова моя кружилась.

Набежали волны и качнули паузок. И мы приблизились на миг друг к другу.

– А помните тогда, на Висле? Вы спали тогда? Вам ничего не грезилось?

– Помню… Нет, не спала… Только об этом не надо говорить, Бугровский…

Она прошептала это. И я подумал: не рай ли расцветает вокруг меня? Река – прекраснейший в мире путь, и золотые ночи посланы самим Богом, как благословение.

Я хотел сказать ей об этом, но она кивнула мне головой и отошла тихо, как невозвратный сон.

Но все же я был счастлив: она не спала в ту ночь, когда шумела буря за окном, и мы были с нею вдвоем. Она знала, что я думаю о ней и только о ней. Ни о ком больше.

В сущности, я не знаю, что это такое – то, что переживаю сейчас. Я не знаю, потерял я себя или нашел. Бог знает.

Какие-то странные дурманные запахи текут широким потоком оттуда с берега, из тайги. Журчит вода приятно. И я чувствую темную глубину, над которой скользит дощатый паузок. И мне кажется, что там, в глубоких омутах, как мертвые водяные чудовища, распростерлись мои грехи. Все мое лживое, мое нечистое заснуло мертвым сном.

И поет во мне и веет иное – что? Я не знаю.

Но вдруг мне больно и страшно. Тогда я перехожу на другой паузок и говорю лоцману:

– Теперь, приятель, я поведу паузки. А ты отдохни.

Старик нерешительно уступает мне весло.

– Скоро «щеки» будут. Неровен час налетишь на камень. Здесь место гиблое. И Пьяный Бык близко.

Я слышал про эту скалу – Пьяный Бык. Почему бы нам не разбиться об этот камень? Там берег отвесный как стена: никто не спасется… И я воображаю, как мчится слепо паузок, как с глухим треском ударяется о скалу, как бьется о камни…

И мне приятно думать о гибели.

– Отгребаться надо, – говорит старик мрачно.

Зловещая пена. И мчится река с тихим стоном мимо каменных щек.

Арестанты и конвойные идут к веслам.

– Нет, пусти меня, – говорит старик сердито, – ты не ладно правишь.

Тарас почему-то около меня и нехорошо смеется, как будто мы сообщники и понимаем друг друга.

– А недурно бы того. А? Тюкнуть бы разок. А? Все бы к черту.

Река вся в пене, и воет, и дико мчит свои воды, и бьются волны, как живые, – и скалы, как рыцари окаменевшие, хотят щитами своими преградить путь обезумевшему врагу.

IV