Бросают в воздух стоныРазумные уста.Луга цветов, затоны,Белеет край холста.Дивчины три пытали:Чи парень я, чи нет?А голуби летали,Ведь им не много лет.Близкой осени бирючиНа плетне сидят грачи.
1919
Горные чары
Я верю их вою и хвоям,Где стелется тихо столетье сосныИ каждый умножен и нежен,Как баловень бога живого.Я вижу широкую вежуИ бусами звуки я нежу.Падун улетает по дань.И вы, точно ветка весны.Летя по утиной реке паутиной,Ночная усадьба судьбы.Вилось одеянье волос,Одетое детскою тенью.И каждый – путь солнца,Летевший в меня,Чтоб солнце на солнце менять.И вы – одеяние ивы.Но ведом ночным небосводомИ за руку зорями зорко ведом,Вхожу в одинокую хижу.Уколы соседнего колоса,Глаголы соседнего голоса.Вы север, вы вестник себя!Свирели даны, и звенелиИз юного камня изъяны.
1919
«Сумасшедший араб…»
Сумасшедший араб,С глазами сапога под черной щеткой,Забытый прекрасным писателем ПушкинымВ записанном сне,Летит по дороге с добычей,Пронес над собой ЯрославнуС глазами бездны голубой и девичьейВ стеклянном призракеИ станом туго-голубым.Хрю! – громко хрюкнул в ухо толп.Дальше на площадь летит.
1919
«В зареве кладбищ, заводских гудках…»
В зареве кладбищ, заводских гудках,Ревевших всю ночь,Искали Господа смерти.«Верую» пели пушки и площади.Хлещет извозчик коня– Гроб поперек его дрог.Господь мостовой большими глазамиВчерашнею кровью написан.Глядит с мостовой.Образ восстанья камнями булыжнымиЯвлен народу среди тополей.На самовар егоНе расколешь. Утро, толпы. Люди идут Подымать крышки суровых гробов, Узнавая знакомых.– Мамо! скажи!Чи это страшный суд?– Нет, это сломалась гребенка у деточки,И запутались волосы.Кладбищем денегВыстрелов веникУлицы мел.В мать сырую землю заступ стучит.Дикий священник,В кудрях свинцовых,Сел на свинцовый ковер.Ветер делДул в долГолода дел,Ветер свинцовый.Это смех смерти воистину.Пел пуль пол.Пуля цыганкой у табораПляшет и скачет у ног.Как два ружейные ствола,Глаза того, кто пел:«До основанья, а затем».Как сжатая обойма – рука.