Том 2. В стране любви. Марья Лусьева

– Да – помилуйте! Что же? В самом деле вы что ли дожидаться хотели, чтобы Саломея вас по лысине щипцами кокнула? Вот еще страдатель нашелся! Мазохист особого рода! Не беспокойтесь. Обвертелось как-нибудь. Это нам в непривычку, так жутко показалось, а ей не впервой. Поди, каждый день при подобных сценах-то присутствует. Оставьте! Милые бранятся, только тешатся.

– Надо все-таки будет навести справки, как у них там кончилось, – задумчиво сказал Вельский. – А то у меня сердце не на месте.

Тесемкин даже прибор от себя оттолкнул.

– Ну уж извините! Что меня касается, то ноги моей в переулке там не будет, не только что в трущобе господина Фузинати. Если вам угодно, донкихотствуйте в одиночку, а я, как благоразумный Санчо Панса, прыгаю в ближайший поезд на Вентимилью и addio, Milano![321] Хорошенького понемножку, знаете. Вы посчитайте в бумажнике-то: суток нет, что мы здесь, а сотни по три франков уже вылетело… Удовольствия же только – что старая ведьма едва-едва не наломала из нас дров и щепы… Garèon! Cameriere! Donnez moi, s'il vous plait, – как бишь это у них называется-то, Матвей Ильич? – да! orario!..[322]

Официант подал железнодорожный путеводитель, в который Тесемкин и зарылся.

– Вот – по-ихнему, в 23 часа 25 минут, стало быть, в половине двенадцатого direttissimo…[323] С ним и махнем, нечего прохлажаться-то… Времени – аккурат, чтобы не спеша пообедать и пройтись по галерее… Cameriere! карточку… И уж, пожалуйста, друг мой, не брыкайтесь, послушайте меня: довольно поэтических вольностей, опустимся в достойную нашего возраста и положения прозу.

Обедали долго, распили фиаску кьянти и бутылку asti pumante[324]. Тесемкин хотел уже спросить счет, когда метрдотель таинственно подошел к Вельскому:

– Pardon, monsieur… Дама, которая сегодня у нас завтракала с вами, просит вас выйти к ней на минутку… Она ждет у подъезда в фиакре…

– Начинается! – с досадою и неудовольствием протянул Тесемкин. – Не ходите, Матвей Ильич…

Но Вельский уже поднялся.

– Но, – сказал он метрдотелю, – просите же даму сюда…

– Мы уже предлагали, но она не пожелала…

Метрдотель двусмысленно улыбнулся и добавил:

– Я должен вас предупредить, monsieur, что дама не одна. При ней какая-то странная особа. Даже не разобрать женщина это или ребенок… Во всяком случае, ее туалет…

Он с трагическим ужасом возвел горе очи свои.

– Не таков, чтобы украшать ваш общий зал, – договорил Вельский. – Понимаю. Ну, а в отдельный кабинет? можно?

– Матвей Ильич! – жалобно взвыл Тесемкин.

– Оставьте! – с досадою отмахнулся тот, – должен же я проститься с нею… Alors?[325] – обратился он к метрдотелю.

– У нас, – вкрадчиво извинился тот, – к сожалению, все кабинеты заняты, но рядом имеются прекрасные меблированные комнаты, которые получают от нас кухню и погреб. Когда у нас все переполнено, мы употребляем их, как succursale[326]. Если вам угодно воспользоваться, я сейчас же телефонирую…

– Хорошо, пожалуйста.

– Я не пойду, – надулся Тесемкин. – Опять заведете в какую-нибудь трущобу. Ступайте, если хотите, один. Я лучше кофе с коньяком выпью. И, пожалуйста, не увлекайтесь разговорами. Помните, что мы сегодня уезжаем. А, если будут вас резать, телефонируйте, прибегу спасать.

Сопровождаемый метрдотелем, Вельский вышел на подъезд. Из окна фиакра выглянуло на него освещенное сверху электрическим фонарем бледное лицо Фиорины.

– Пожалуйста, выходите, Фиорина, – заговорил Вельский. – Я так рад вас видеть… Ну что? Обошлась буря? По-видимому, все благополучно…

– Я не одна, – сказала Фиорина дрожащим больным голосом, – и тут Вельский увидал, что над плечом ее кивают и колышатся какие-то высоченные и пренелепые рыжие перья, Фиорина отодвинулась, и под перьями оказалась огромная котлообразная шляпа, а под шляпою – крохотное, с кулачок, желтое личико, с которого блеснули на Вельского сердитые, дикие глазки.

Русский с недоумением поклонился.

– Я не одна и не могу быть одна, – повторила Фиорина с заметным усилием. – Вы не узнаете? Это моя подруга… Аличе…

Вельский с новым изумлением признал в удивительном оперенном существе маленькую привратницу, которая и вчера, и сегодня так люто ругалась с Фиориною на неизвестном ему миланском наречии. Он пригласил и Аличе сделать ему честь своим посещением. Та пренадменно кивнула рыжими своими перьями, оперлась на протянутую руку Вельского своею тощею ручонкою в лайковой перчатке, совсем как костлявая лапка цыпленка, и выскочила из фиакра на тротуар. Вельский взглянул на нее и чуть вслух не ахнул: ни для какого маскарада маленькая дикарка не могла навертеть на себя столько пестрых тряпок и драгоценных цацок, так нелепо закрутить над крутым лбом жесткую черную гриву кудрей, так ухарски заломить шлемоподобную крылатую шляпу, которая, гриб грибом на тоненькой ножке, совсем придавила девочку к земле. Он понял, почему так ехидно улыбался метрдотель, и сам едва не расхохотался, но, под подозрительным взглядом Аличе, успел сдержаться и с серьезным лицом обратился к метрдотелю:

– Покажите же нам вход…