Том 2. В стране любви. Марья Лусьева

– Клянусь тебе всем святым, что есть на свете, – пусть я умру, если я буду вперед дружить с Ольгой…

– И ты должна повернуться к ней спиной, если она к тебе подойдет.

– Я повернусь к ней спиной, если она подойдет… Но, Аличе!..

– И твоею подругою, и госпожою будет с нынешнего вечера маленькая Аличе…

– Ты будешь моей подругой…

– И госпожою! госпожою!

– Хорошо… и госпожою… Всем, что ты хочешь, буду я для тебя… но не мучь же меня! спрячь!

А Саломея – чудовищная в разметанных черных космах своих, которые на лбу слились со взъерошенными бровями в палец толщины, с черною сажною полосою усиков над синими губами, напирала на гостей, как соборная башня. Тесемкин юркнул за Вельского. Шофер, тоже повернувший было к дверям, даже страх скандала забыл: так поразило его диковинное привидение полуголой дикарки.

– Che befana![320] – проворчал он, и хотя, как все шоферы, был свободомыслящий, едва не перекрестился.

А «бефана» тем временем успела дать Фузинати такой толчок ногою, что горемыка, задребезжав бутылкою и звеня разбитым стаканом, мячиком покатился в угол, где только что шептались Фиорина и Аличе, но где их уже не было. Взрыв хохота рож на лестнице приветствовал его падение. Хозяин вскочил и, в бешенстве, бросился на рожи с кулаками:

– Вам еще что тут, висельная сволочь? Негодяи! Саломея же, стоя перед русскими, вдруг вспомнила по

пьяному наитию, что это гости хорошие и порядочные и ничем пред нею не виноваты, и решила быть с ними любезною. С каминными щипцами под мохнатою мышкою она кивала Вельскому страшным лицом, скалила полувершковые зубищи и, качая безобразно-огромною голою грудью, ворчала умильным рыканием, стараясь вспомнить забытые русские слова:

– Ти русски… мы армэнски… ми любим русски… турска нэт хоруш… русски харуш… пойдем ко мне, душенька!

– Чтобы черт все побрал! – крикнул Тесемкин и бросился в автомобиль, увлекая за собою Вельского.

Страшный рев разъяренной пасти раздался им вслед, и, брошенные могучею рукою, далеко по тротуару звякнули щипцы. Но аппарат уже работал.

– фу-у! – отдувался москвич, – ну, Матвей Ильич! Век не забуду вашего развлечения! Угостили!

Вельский молчал.

Шофер обернулся к ним и показал на бегущего навстречу по тротуару Пеппино, за которым быстрыми шагами поспевали два плаща и две треуголки:

– Карабинеры.

– Слава Богу! – даже перекрестился Тесемкин, – хоть от этого скандала ноги унесли… А Фиорина-то, ведь тоже удрала-таки куда-то. Вы заметили, Матвей Ильич? Все была – была тут, и вдруг ее не стало… Молодчина! Куда-то удрала.

– Ну-с, – насилу отдышался Тесемкин у Кова за вермутом с сельтерской водой, – ну-с, могу вам сказать утешились! насладились!.. Ах черт их дери! Да и вы тоже хороши, Матвей Ильич…

– Я-то чем провинился?

– А тем, что – словно вы студент первого семестра, а не действительный статский советник. Лысина во всю голову, а он – изволите видеть: изучает нравы погибших, но милых созданий, меланхолически расспрашивает: «Как дошла ты до жизни такой?» и одну заблудшую овечку даже намеревается спасти и увезти с собою…

– Положим, это ваша фантазия, ничего подобного я не затевал.

– Те-те-те! Милостивый государь! А кто насчет путешествия в Монте-Карло намекал и подманивал?

– Ну, это, мой друг, не столь в целях спасения, сколь пагубы… Согласитесь, что вторую Фиорину между этими госпожами не скоро найдешь.

– Нет, батюшка! Вы меня не надуете: глаза у вас не те. Сентименталист вы – вот что! и авантюру романическую любите!.. Нет-с, у меня просто: заплатил и – чист!..

– Однако мы весь день провели вместе, кажется?

– Да почему же нет, если женщина все время интересные анекдоты рассказывает? Но – чтобы канитель тянуть – дудки! слуга покорный! В конце концов все к лучшему в этом лучшем из миров: хорошо, что скандал пролетел мимо наших голов, но хорошо и то, что он разразился: иначе эта Фиоринка, мой друг, вас завертела бы.

– Это не у меня оказывается романическое воображение, Иван Терентьевич, а у вас.

– Завертела бы, клянусь святым Патриком! Она поняла вас насквозь. Я видел: она уже за обедом начала к вам приглядываться да тону забирать, а в кафе уже такую гранд-даму на себя напустила, что – ой-ой-ой… Я было маленько под столом ногой ее потолкал, – помни, дескать, на всякий случай, что есть еще один смертный, который не прочь пожертвовать на тебя стофранковый билет… так – убрала ногу-то… Э-э-э! это у ихней сестры неспроста, серьезно! Стало быть, обрадовалась случаю, затеяла любовь крутить. А вы и сейчас еще изволите пребывать в меланхолии.

– Я не в меланхолии, а просто чувствую себя трусом и подлецом. Мы с вами, Иван Терентьевич, вели себя не как мужчины, но как старые бабы.

– Гораздо хуже, – спокойно возразил Тесемкин, – и ничуть не стыжусь, потому что за эти два дня я имел удовольствие познакомиться с двумя старыми бабами, которые способны разогнать целый полк.

– Мы прегнусно оставили Фиорину на произвол всех этих негодяев.