Том 2

Когда Петр позолотил фигурку и поставил ее на низенькую скамейку, толпа ахнула. Зеваки не скупились на похвалы. Один кричал, другой шумно выражал свое изумление, третий, засунув в рот пальцы, исторг из глубины гортани восторженный свист, а четвертый, не найдя подходящих слов, шлепнул соседа по спине и в восхищении начал топать ногами и зашелся неуемным кашлем.

А Петр, уперев руки в боки и повернувшись лицом к публике, в знак благодарности за изъявленные восторги, ухмыльнулся и показал язык.

Когда кузнечных дел мастер и зрители развеселились вовсю, где-то поблизости отвязался осел. Очутившись среди кобыл, он произвел там суматоху.

Что случилось потом? Армянин-красильщик хлопнул себя по лбу, вспомнив, что осел этот — его, и хотел было изловить скотинку. Поднялась сумятица и неразбериха. Осел ревел, кобылки брыкались, из лавочки гончара слышался гром разбиваемых горшков и, разумеется, ругань.

Когда гроза пронеслась, армянин и Петр принялись искать изготовленные фигурки. Куда там! Они как сквозь землю провалились.

Некоторое время спустя фламандский кухарь обзавелся шахматной доской и поставил на одно ее поле золотого короля с золотой королевой, а на другое — серебряного короля и серебряную королеву. Располагался он со своей игрой в кухне — то на перевернутых лоханях, то на подоконниках, одним словом — где ни попадя. Подперев кулаком подбородок и наморщив лоб, прикидывался, будто играет, однако переставлял фигурки, как рука повернется. Понятно, возле него всегда собиралась толпа зевак. Кухарь их отгонял, однако, если в людскую по случайности забредал шляхтич, Ханс стриг ушами и сгорал от желания, чтоб тот к нему обратился.

И вот однажды это случилось. Священник высокого рода и звания по имени Ян, обратив внимание на его занятие, молвил:

— Братец, известно ли тебе, что всякий, кто наряжается в одеяния, более дорогие, чем оставил ему отец, совершает грех? Ведомо ли это тебе?

— Конечно, милостивый господин, — ответил фламандец.

— А то, что сказано об одеянии, относится и ко всему, чего ты касаешься. Негоже, чтоб ты ел на серебре и на золоте, негоже, чтоб игра твоя была благороднее, чем твой хребет.

Тут знатный господин забрал четыре упомянутые выше фигурки и бросил кухарю свой тощий кошелек. Ханс был удручен, но не имел причины жаловаться, поскольку благородный священнослужитель потом частенько говаривал среди высокородных господ:

— У короля на кухне обретается какой-то фламандец, и он вовсе не дурак!

ВЗЫСКАНИЕ

Шло время, росли заботы Пршемысла, король чувствовал себя покинутым. Тосковал он о мужских потомках своего рода, и случилось так, что вспомнил он невзначай об Адлете.

Как раз в это время скончался Эммерих, брат Констанции, мадьярский король и друг Пршемысла. Из этого взаимного союза проистекала для Мадьярской земли и для земель Чешских многая выгода, но с тех пор, как бразды правления взял в свои руки Андраши, не испытывавший ни малейшей склонности к тем, кто питал приятельские чувства к Эммериху, дружеские договоры были расторгнуты, братские узы разорваны, и любовь обернулась ненавистью.

Это будто бы послужило второй причиной, поколебавшей трон истинной королевы. Ну а третьей?

Сказывают, что третья заключалась в поражении, которое потерпели войска Пршемысла Отакара.

Когда Пршемысл принял сторону Оттона Брауншвейгского, Филипп объявил ему войну и разбил его в битве, разыгравшейся на границе их земель. Одержав победу, разгневанный и раздраженный Филипп приказал королю заплатить большую контрибуцию и намекнул о своем желании, чтобы Пршемысл принял обратно Адлету и прогнал Констанцию. Веттины, то бишь род Адлеты, жили с Филиппом Швабским в дружбе и согласии, так что подобное желание легко объяснялось.

Пршемысл тотчас все раскусил, но ведь чистое безумие верить, будто он принял желание Филиппа к исполнению. Никоим образом! Королевская воля шла своими путями, а путей этих было множество и все извилистые, ни одного прямого. По-видимому, нельзя не согласиться, что три упомянутые выше причины породили в душе короля беспокойство, напряжение и тоскливое томление. Возможно, он и сам склонялся к мысли, что пора призвать обратно своих детей и супругу. Представилось ему, будто устами Филиппа глаголет воля Божия и его собственная, и коль скоро его всегда манили светлые стороны жизни, то и теперь совершил он то, что требовалось, и снова стал счастлив. Случай возвращал ему старинного приятеля Филиппа, супругу и дочерей. Он обожал их и всех желал приветить.

Меж тем Филипп выслал в Чехию послов и потребовал, чтобы Пршемысл выплатил семь тысяч гривен серебром. Благородные господа вскорости домчали до Праги, однако поручение смогли исполнить лишь на третий день после прибытия, когда повел их король в свои палаты.

Вельможи последовали за Пршемыслом мало что с неохотою. Хмурились и давали друг другу понять, что не по душе им ни дорога, ни властитель, ни его речи. Однако приглашение Пршемысла звучало твердо и выбора у немецких послов не оставалось.