Том 2

— Знаешь, — сказал под конец умбрийский дворянин, — присоединяйся ко мне. Возвратишься вместе со мной и можешь не бояться никакой несправедливости, ибо я еду с миссией посланника Церкви и буду говорить с высокородной Анежкой, которая возьмет тебя под свою опеку.

Монах отвесил глубокий поклон, сделав Кубичку знак поступить таким же образом. Потом, держась за конскую упряжь, они тронулись в обратный путь.

БЛАЖЕННЫЕ МИНУТЫ

Бернард и Якуб уже несколько ночей спали в дворцовой конюшне, а когда светило солнышко — совершали прогулки по городским валам и по королевскому лугу; гуляли и в рощице, которая тянулась от самого дворца до замкового рва. Однажды утром увидела их Анежка — они стояли на лужайке вместе с ослицей. Анежка узнала Бернарда, не отвела взгляда и прислушалась. А чем занимались эти двое?

Первый обнимал своего ослика, а второй нашептывал ему безумные слова. Некоторое время они говорили по-чешски, потом перешли на немецкий, но ни один из этих языков не был хорош. Слова одного вплетались в речь другого и мешались, как горох с крупой на деревенском столе.

Пока эти простаки разговаривали, ослик стоял, широко расставив ноги, стриг ушами и вертел хвостом. У него были выразительные глаза, нежная мордашка, но это и все, что в нем было достойно похвалы, ибо во всем остальном он был своенравный упрямец, точь-в-точь походивший на своих собратьев, которых хозяева нещадно колотят палками. Ослик не был ни молод, ни строен, но когда стоял на утреннем солнышке, подрагивая шеей от укусов вившихся вокруг мух, создаваясь впечатление, что это серое существо не чуждо нежной проказливости и именно того очарования, которое побуждает детей протягивать к нему руки.

Но если ослик не казался противным, то и монах вполне мог сойти за милейшего человека. Свидетели с определенностью утверждают, что речи его при всей их бесполезности, вовсе не были глупы и к тому же звучанием своим напоминали то ли молитву, то ли мелодичную песнь. Увы, красноречием Бернард не блистал. Он пришепётывал, произношение его страдало многими недостатками, да и умом он был не велик, однако если бы удалось заглянуть Бернарду в душу — кто знает, может, и обнаружили бы на груди его, на руках и ногах сохранившиеся следы святых ран, может, увидели бы, как некто опускается пред ним на колени, распахнув крылья, вытянув ввысь ладони и раскрыв уста.

Что до Якуба, то он вел себя крайне необычно, как иногда ведут себя поэты. Он жил в плену увлечений, словно одержимый. Сердце его готово было выскочить из груди, язык был сух, но чувство, искусство и свобода, которые где-то, в высочайших проявлениях речи, слагаются в благовещение, лились из горла колокольным звоном.

Якуб был безобразен и хром, во рту недоставало переднего зуба; был он грязен, весь в блохах — словом, внешностью крайне убог, но когда начинал петь, то принцессе чудилось, будто голоса, запертые в глубине ее души, пробуждаются и в согласии с Якубовым ликованием, словно птицы, устремляются все выше и выше. Мурашки пробегали у нее по телу, жарко билась в жилах кровь. Не в силах сдержать улыбки, она обратилась к монаху и спросила:

— А что ты теперь делаешь, милый человек?

— С радостью ответил бы я на ваш вопрос, да сам не могу разобраться в собственной затее. Брожу вот по свету с братом, которого зовут Якуб. Люди дают нам хлеб, их и впрямь разбирает смех, когда мы подстраиваем свои речи к ослиному крику. И говорю я им, как Бог на душу положит, я не умею выражаться согласно каноническому предписанию Святой Церкви. Нам обоим чужда мудрость церковных соборов и постановлений. Чужда нам и монастырская тишина. Мы бежим и бежим, как заблудший ребенок. Мудрость Божия обрекла нас на пыль дорог и разве что дозволяет порой то шагать вдоль тихой реки, то пройти мимо лавочек, от которых веет нежными ароматами заморских товаров. Так вот и бредем мы пешим ходом. Я — пошатываясь, а брат мой Кубичек — переваливаясь с боку на бок, в то время как ослик постукивает копытцами.

Во время этих странствий и под эти сладкие звуки Бог влагает в наши души радость, и тогда из недр убожества наш голос возносится ввысь. И славим мы земную красоту, наши кости гудят, словно трубы, наше тело дрожит и трепещет, будто инструмент музыканта, а наши немудреные-неученые головы, воспряв, раскачиваются то часто, то медленно, соответственно тому, как изливается голос. И вот — согласно нашей вольной и немужественной вере — это и все. Таким образом Кубичек и я славим Господа Бога. Так в мирном общении колесим мы по всему Чешскому королевству и благодаря этому прекраснейшему из миров познаем любовь и Создателя.

Сказав так, мнимый монах положил ладонь на макушку своего животного, и ослик заревел.