Том 2

Из дома как раз выходили разгоряченные угощеньем свадебные гости. Это были купцы. Юлия, дочь ремесленника и торговца полотном, что торговал своим товаром прямо с лотка и за несколько лет основательно разбогател, только что дала обет супружеской верности помощнику своего отца, немцу но имени Генрих. Сказывают, что вышеупомянутый Генрих обнаружил в своем ремесле незаурядный талант и, проверяя качество полотна, мог с закрытыми глазами определить, сколько ниток под его большим пальцем. Так вот, этот знаменитый мастер стал теперь Юлииным супругом. Он был на седьмом небе от счастья и навряд ли осознавал важность вести о приближении татар. Ум и сердце его были заняты только невестой. Возбужденные родственники, встав от столов, на мгновенье отделили жениха от невесты. Генрих, приподнявшись на цыпочки, вытянул шею, стараясь хотя бы не выпускать Юлию из виду. Юлия шла рядом с двумя женщинами. Как она была хороша! На голове ее сверкал бриллиант редкостной красоты, а фату сплошь усеяли серебряные звезды. Мастер заметил, что она улыбается. И столь неуместной оказалась эта улыбка, когда свадебные гости внезапно столкнулись с толпой кающихся грешников. Одни находились в состоянии блаженства, другие рвали на себе волосы, одни — веселились и радостно галдели, а другие — стеная, вопили, что прогневили Бога, и Он оставил их Своею милостью, отвернулся от них. И чего еще оставалось ждать, как не бесчинств? При виде счастливой невесты одна бабища замахнулась палкой, другая — заухала, третья принялась кликушествовать, К несчастью, на том дело не кончилось, ибо четвертая, а может, и десятая старуха, не ведавшая, чем возмущены подружки, заметила на большом краеугольном камне, что врос в землю у самого входа в дом господина Эберхарта, какого-то парня. То был один из оборванцев, что пристали к процессии перед мостом. Его отличали прекрасные черные кудри, сверкающие глаза, великолепные зубы, прямой тонкий нос и толстые губы; красавец, да и только, и все же лицо его не вызывало симпатии. Еще бы — лицо это было искажено выражением ужаса и дикости.

Теперь пришла пора сказать, что в те поры от монгольских орд толпами спасался бегством целый народ, которому дано было название картасы, то бишь цыгане. Жестокость монголов нагоняла на цыган дикий страх. Они не умели воевать, не могли постоять за себя и потому полагались лишь на резвость своих лошаденок, на бескрайность земель да на дальние дали, которые уберегут их от неприятеля. И они бежали, уносясь все дальше, будто стадо ланей от пожара, терпя при этом страшные муки и голод. Кое-кто из цыган порой совершал мелкие грешки, то промышляя тем, что можно было ухватить оставшихся открытыми, но и только, не более того. Куда чаще можно было видеть, что они и не пробуют красть, а робко, несмело приближаются к домам и селениям и стоят с протянутой рукой, вкладывая в произносимые слова все упования нищих, просящих подаяние.

— Картас бог! Картас бог! — Что означало: «Мучит нас голод!»

Но простолюдины их ненавидели. Считали татарскими лазутчиками. Отгоняли от своих дверей, травили, будто диких животных, приписывали им самые страшные злодейства.

Так вот, несколько этих картасов-цыган пробралось в Малый город Пражский, и один из них, прилепившись к стене дома, раскрыв от удивления рот, глазел на встречу двух толп. Был он бос, наг, голую грудь его прикрывал лишь грубый грязный платок. Держа в правой руке длинную, в добрых три локтя, палку, левой он опирался на нее сверху.

Мороз стоял лютый. Земля покрылась ледяной коркой, а оборванец был наг. У святого Мартина сердце разорвалось бы от горя, а вот старуха, что первой приметила цыгана, такая же несчастная, как и он, так же напуганная и наверняка такая же голодная, в праведном гневе воздела к небесам руки и заверещала:

— Лазутчик! Картас! Цыган! Изменщик! Старушечий вопль смешался с набожным пением и насмешками над невестой, но в нем было столько ярости, что то ли пять, а может, десять молящихся оборвали пение.

— Что случилось?

— Изменщик! Изменщик! Изменщик! — вопила нищенка, снова и снова повторяя свою выдумку.

Сзади, в самом конце шествия, люди начали оглядываться по сторонам. Кто-то насупился и, чувствуя, как мороз пробирается под шубу, дышал на зазябшие кулаки, а кое-кто небось вспомнил о теплом доме. Казалось, шествие спокойно разойдется, но тут в воздухе просвистело несколько дубинок, и несчастный оборванец, вместо того чтоб остаться на месте, спрыгнул с краеугольного камня дома господина Эберхарта. Изогнувшись, будто ласка, он подхватил под локоток женщину, такую же оборванку, как и сам, и где на четвереньках, а где во весь рост, словом — по-всякому уклоняясь от тумаков, побежал по улочке прямо к свадебному шествию. Тут завопила вся толпа, и люди полезли друг на друга. Те, что сзади, налетали на спины более удачливых соседей, рассыпая удары направо и налево. Мужики из передних рядов, широко расставив ноги, упирались изо всех сил, пытаясь сдержать напор, и все-таки, не в силах противостоять общему яростному ожесточению, молотили цыгана по согнутой хребтине.