Том 20. Плодовитость

В два часа дня, в понедельник, Матье отправился на мельницу. Но там его ждала непредвиденная и страшная драма, осложнившая все до чрезвычайности. На протяжении многих лет между Лепайером и его супругой шла глухая, упорная, все усиливавшаяся борьба из-за Антонена. Отец все больше ожесточался против сына из-за его лени, разгульной жизни в Париже, а мать, с упорством безграмотной женщины считавшая, что прекрасный почерк сына — залог успеха, всячески поддерживала его, убежденная в том, что если он еще не добился удачи, то лишь потому, что родитель отказывает ему в необходимых средствах. Несмотря на чудовищную скупость, она, урезая себя, даже обкрадывая семью, продолжала посылать ему двадцать франков в месяц, готовая в случае надобности пустить в ход когти и зубы, если ее застигнут на месте преступления. И всякий раз начинался такой скандал, что казалось, старая мельница вот-вот рухнет. Затем Антонен, настоящая развалина в свои тридцать шесть лет, снова слег. Тотчас же Лепайер заявил, что, посмей он только со своей мерзкой болезнью заявиться домой, он его швырнет в реку, прямо под колесо. Впрочем, Антонен и не желал возвращаться, так как ненавидел деревню и опасался, что отец будет его держать на привязи, как собаку. И мать пристроила сына на полный пансион к чужим людям, где-то около Батиньоля, где его пользовал местный врач. Так продолжалось уже три месяца, и мать отправлялась навещать его каждые две недели. В четверг она была у сына, а в воскресенье вечером получила телеграмму, снова вызывавшую ее туда. И в понедельник, в то утро, когда Матье явился к мельнику, она уехала к сыну после чудовищной ссоры с мужем, который с криками допытывался у нее, когда же этот негодяй, их сынок, перестанет издеваться над ними и разорять их, не желая даже палец о палец ударить, чтобы вернуть родителям хоть грош.

В это утро Лепайер, оставшись один на мельнице, никак не мог успокоиться. Его так и подмывало разнести в щепы телегу, броситься с топором на старое колесо, лишь бы выместить на ком-нибудь свою неуемную злобу и ненависть. Приход Матье он воспринял как прямой вызов и чуть не задохнулся от возмущения.

— Послушайте, сосед, — сердечно начал владелец Шантебле, — будем же оба благоразумны. Я пришел к вам с ответным визитом, поскольку вы вчера приходили ко мне. Только плохие, недобрые слова никогда никому не приносили пользы, и самое правильное, раз несчастье уже случилось, исправить его как можно скорее… Когда бы вы хотели повенчать наших непокорных детей?

Ошеломленный спокойно-дружелюбным началом этой неожиданной атаки, Лепайер ответил не сразу. На всех перекрестках он орал, что не желает этого брака, что доведет дело до суда, и, уж поверьте, отправит всех Фроманов в тюрьму. Однако, если хорошенько поразмыслить, сын крупного фермера — не такой зять, которым можно пренебречь.

— Повенчать, повенчать, — пробормотал он. — Привязать бы им камень на шею — да в воду… Ах, мерзавцы, я с них шкуру спущу, и с нее и с него!

Он уже начинал успокаиваться, соглашался даже вступить в переговоры, как вдруг какой-то мальчуган из Жанвиля ворвался во двор.

— Чего тебе?

— Господин Лепайер, вам телеграмма.

— Ладно, давай сюда!

Мальчуган, радуясь монетке, полученной на чай, уже умчался, а мельник все еще не развернул телеграмму и рассматривал ее с недоверием, как все люди, не привыкшие получать депеши. Однако пришлось решиться. В телеграмме стояло всего три слова: «Твой сын умер». В этой бесчеловечной лаконичности сообщения, в том, что жестокий удар был нанесен без всякого предупреждения, чувствовалось холодное бешенство матери, желание сразить человека, отца, которого она винила в смерти сына, так же как винила она его в бегстве дочери. Он понял это сразу, пошатнулся под ударом, растерянно вглядываясь в синий листок бумаги, пока наконец не уразумел, что произошло. Руки его задрожали, и он разразился дикой бранью.

— Да будьте вы все прокляты! Что это еще за напасть? Теперь и мальчик умер, все против нас!

И вдруг сердце его не выдержало, из глаз полились слезы. Ноги у него подкосились, он упал на стул, продолжая перечитывать телеграмму: «Твой сын умер… Твой сын умер», — и, казалось, искал между строк то, чего там не могло быть. Возможно, он умер еще до приезда матери. А возможно, она застала его при смерти. Он все твердил, что она уехала поездом одиннадцать десять, а значит, приехала в Батиньоль к половине первого; и так как телеграмма была отправлена в час двадцать, то скорее всего она застала его уже мертвым.

— Пропади все пропадом! Телеграмма, ведь ничего вроде в ней не сказано, а человека наповал убивает. Могла бы послать ко мне кого-нибудь… Придется самому ехать. Ох, это уж чересчур, дальше идти некуда, слишком уж много горя для одного человека!