Том 27

В настоящий момент французы сразу же набросятся на эту книгу, ибо обе партии — попы, с одной стороны, и вольтерьянцы и материалисты, с другой — жаждут помощи извне. Примечательно, что, в противоположность XVIII столетию, религиозность распространилась теперь в рядах среднего сословия и высшего класса, а нерелигиозность — но такая нерелигиозность, которая свойственна человеку, ощущающему себя человеком — спустилась в ряды французского пролетариата. Вам бы следовало присутствовать на одном из собраний французских рабочих, чтобы убедиться в девственной свежести и благородстве этих изнуренных трудом людей. Английский пролетарий тоже делает гигантские успехи, но ему недостает культуры, присущей французам. Я не могу также не отметить теоретических заслуг немецких ремесленников в Швейцарии, Лондоне и Париже. Только немецкий ремесленник все еще чересчур является ремесленником.

Но, во всяком случае, история готовит из этих «варваров» нашего цивилизованного общества практический элемент для эмансипации человека.

Противоположность между французским характером и характером, свойственным нам, немцам, никогда не выступала передо мной в такой острой и разительной форме, как в одном фурьеристском сочинении, которое начинается следующими словами:

«Человек целиком проявляется в своих страстях». «Встречали ли вы когда-нибудь такого человека, который мыслил бы ради мышления, который вспоминал бы ради воспоминания, который воображал бы ради воображения, который хотел бы ради хотения? Случалось ли с вами когда-либо нечто подобное?.. Нет, конечно, нет!»[408]

Поэтому главной движущей силой природы и общества является магическое, страстное, нврефлектирующее притяжение, и

«все существующее — человек, растения, животные или земной шар в целом — получило такую сумму сил, которая соответствует его миссии в мировом порядке».

Отсюда следует: «притяжения пропорциональны судьбам».

Разве все эти положения не выглядят так, как если бы француз намеренно противопоставил свою страстность actus purus^{582} немецкого мышления? Люди мыслят не ради мышления и т. д.

Как трудно немцу выбраться из противоположной односторонности, — это снова доказал в своей критической берлинской «Literatur-Zeitung» мой многолетний друг, — но теперь все более от меня отдаляющийся, — Бруно Бауэр. Не знаю, читали ли Вы эту газету. Там много скрытой полемики против Вас.

Основной характер этой «Literatur-Zeitung» сводится к тому, что «критика» превращается в некое трансцендентное существо. Эти берлинцы считают себя не людьми, занимающимися критикой, а критиками, которые только между прочим имеют несчастье быть людьми. Поэтому они признают только одну действительную потребность — потребность в теоретической критике. Поэтому таким людям, как Прудон, бросают упрек в том, что они исходят из той или иной «практической» «потребности». Поэтому эта критика выливается в унылый и важничающий спиритуализм. Сознание или самосознание рассматривается как единственное человеческое качество. Любовь, например, отвергается потому, что возлюбленная является, мол, лишь «предметом». Долой предмет! Поэтому эта критика считает себя единственным активным элементом истории. Все человечество противостоит ей как масса, как инертная масса, которая имеет значение только как антипод духа. Поэтому величайшим преступлением считается для критика обладать чувством или страстью — критик должен быть исполненным иронии, холодным как лед оофо£^{583}.

Поэтому Бауэр заявляет буквально следующее:

«Критик не участвует ни в страданиях, ни в радостях общества; он не знает ни дружбы, ни любви, ни ненависти, ни неприязни; он восседает на троне в одиночестве, и лишь изредка из его уст раздается смех олимпийских богов над превратностью мира»[409].

Поэтому весь тон бауэровской «Literatur-Zeitung» есть тон бесстрастной пренебрежительности, и это Бауэру удается тем легче, что он использует результаты, достигнутые Вами и вообще нашей эпохой, чтобы швырять их в головы других людей. Бауэр занимается лишь вскрыванием противоречий и, довольствуясь этим занятием, он ретируется с пренебрежительным «гм». Он заявляет, что критика ничего не дает — для этого она слишком спиритуа-листична. Более того, он прямо-таки высказывает надежду, что

«недалеко то время, когда все вырождающееся человечество сплотится против критики», а критика, это есть он и компания; «тогда-то они рассортируют эту массу на различные группы и выдадут им всем testimonium paupertatis^{584}».