Том 27

Подумать только, какая путаница! Во-первых, смешение космополитической затеи с бельгийскими митингами по поводу бельгийских дел, а во-вторых, передача этого предложения существующему бюро, вместо того чтобы совершенно отказаться от него, поскольку у них все проваливается! А если он исходил из того, что я уезжаю, разве ему не следовало бы знать, что нечего и думать вводить в бюро кого-нибудь другого, кроме тебя? Но этот олух уже заготовил и написал свою речь, и его тщеславие не позволяло ему отказаться от чего бы то ни было, в чем он мог бы проявить свою инициативу. Эта затея, конечно, прошла, а так как она была встречена, правда, весьма неискренними, но громкими криками одобрения, то нечего было и думать о лучшем изложении этого неясного предложения. Потом выступал А. Бартельс (Жюля^{135} не было), а затем попросил слова Валлау. Но каково было мое удивление, когда вдруг вскочил Борнштедт и энергично потребовал слова для Зейлера на том основании, что он еще раньше был внесен в список ораторов. З[ейлер] получил слово и произнес бесконечно длинную, трескучую, глупую, до смешного пошлую, просто позорную речь (по-французски), в которой он говорил ужасный вздор о законодательной, административной и исполнительной власти, давал демократам всякого рода мудрые советы (как и Хейльберг, который молол всякий вздор об образовании и вопросах обучения); затем З[ейлер] стал в позу великого человека, говорил о демократических обществах, в которых он-де участвовал и которыми, быть может, даже руководил (буквально), и, наконец, рассказал о своём благородном бюро[98] и последних известиях, полученных из Парижа и т. д. Одним словом, это было отвратительно. После этого говорили еще многие — какой-то осел из Швейцарии, Пеллеринг, Катс (очень хорошо) и т. д., а в 10 часов Жотран (которому было очень стыдно за немцев) закрыл заседание. Вдруг Хейльберг потребовал внимания и заявил, что речь Веерта на конгрессе по вопросу свободы торговли[99] появится завтра в приложении к «Atelier», которое будет продаваться отдельно!!! Залевский также со слезами говорил о союзе между несчастной Польшей и великой, благородной и поэтической Германией — в конце концов все очень спокойно, но с большим недовольством разошлись по домам. —

Четверг, 30 сентября

С тех пор как это было написано, произошло много нового и многое было решено. Во вторник утром, когда мне стала ясна вся эта интрига, я стал бегать повсюду и организовывать противодействие; еще в 2 часа ночи я забежал к Лупусу в бюро, чтобы узнать, нельзя ли забаллотировать Борнштедта в Рабочем обществе. В среду я побывал всюду, но все считали, что нам этого не удастся добиться. В среду вечером я пришел на заседание Общества; Б[орн]ш[тед]т был уже там, он держался двусмысленно; наконец, Томис принес новый номер газеты^{136}; моя статья против Гейнцена^{137}, которую я принес ему еще в понедельник (в 2 часа дня), но, не застав его, отнес в типографию, не была помещена. Я спросил его об этом, и он ответил, что не было места. Я напомнил, о чем ты с ним условился[100]. Он отрицал это; я подождал прихода Валлау, который сказал мне, что места было достаточно, но что во вторник Б[орн]ш[тедт] велел взять статью из типографии и не прислал ее обратно. Я пошел к Б[орн]ш[тед]ту и сказал ему об этом в довольно грубом тоне. Он пытался выпутаться. Я опять напомнил об уговоре, но он снова все отрицал, отделываясь всякой болтовней. Я сказал ему несколько грубостей — при этом сидели Крюгер, Жиго, Энбер и др. — и спросил его: «Напечатаете вы эту статью в воскресенье, да или нет?» — «Об этом мы должны еще поговорить». — «Я с вами об этом не стану говорить». — На этом я его оставил.