Том 3

Стояла ночная сырая мгла с размытыми огнями улицы, кругами окон и фонарей в небе, зыбкими отблесками на мокром асфальте — и окатило их влажной свежестью, брызнувшей холодными и редкими каплями накрапывающего дождя, когда они вышли из подъезда ресторана, из жаркой от запахов шашлыка духоты, из неистового ритма джаза и остановились под фонарем на краю тротуара, возле машины, на которой сюда приехали.

Стараясь держаться на ногах прочно, Валерий вынул ключ от машины, открыл дверцу.

— Что же, вместе нам ехать, Никитушка-свет?

— Ты не сможешь, — тихо сказал Никита, поднимая воротник пиджака, вглядываясь в огни редких машин, с шелестом мчавшихся мимо по мостовой. — Сейчас такси возьмем…

— Ах, такси? — переспросил Валерий и, выплюнув размокшую сигарету, повернулся к Никите, с высоты своего роста бросил руку на его плечо, до боли впившись пальцами.

— Я и говорю… трусишь, слабак? Какой же ты борец за справедливость! Зачем же ты мать похоронил и при…

Никита не успел поднять воротник пиджака и, сжав зубы, ударил его не в лицо, а в грудь зло, жестко и сильно, уже не сознавая, зачем он это делает, и, ощутив боль в кулаке от этого неожиданного для себя удара, с удивлением и ужасом увидел, как отшатнулся, хрипло выдохнул, переломившись в поясе, Валерий и упал на асфальт, скользя спиной и затылком по стене около металлической мусорной урны. Она загремела от суматошного, хватающего движения его руки.

— Я тебя предупреждал… — задыхаясь, выговорил Никита, ненавидя в эту минуту и себя, и его, точно оба они были соучастниками чего-то темного, подлого, противоестественного. — Запомни, что я никогда первый…

Запрокинув голову к стене, раскинув ноги, упираясь растопыренными локтями в мокрый, весь грязно масляный под фонарем тротуар, Валерий трудно дышал, облизывая губы, его неморгающие глаза застыли на кисти Никиты, которую тот страдальчески мял, поглаживал, словно бы успокаивал боль.

Валерий смотрел беззащитно и недоуменно, веки его моргнули, и, показалось Никите, слезы блеснули в глазах.

— Ты меня ударил? За отца! За отца? — клокочущим шепотом, изумленно проговорил Валерий.

— Прости… Прости… Я не хотел… — растерянно выдавил Никита и с жалостью, с ощущением своей вины кинулся к Валерию, поспешно, стараясь не глядеть нанего, стал подымать с земли, схватив под мышки, но тело Валерия дернулось, вырываясь, сопротивляясь ему: нет, он не желал помощи.

И Валерий уперся спиной в стену, встал, болезненно ссутулясь, потирая грудь в том месте, куда ударил Никита; потом, всхлипнув горлом, он шатко пошел к машине и, уже взявшись за отполированную дождем ручку дверцы, неожиданно выговорил хрипло:

— На твоем месте я бы не извинялся, понял?

— Тогда я не извиняюсь, — сказал Никита. — Я не хотел. Но так получилось…

— Вот так-то лучше, дорогой брат. Так лучше! Садись, братишечка! — И он фальшиво усмехнулся. Его короткие волосы и меловое, без кровинки лицо были мокры от дождя, и зубы блестели под фонарем мертво, как влажная эмаль.

Никита взглянул на часы — было половина двенадцатого.

Глава двенадцатая

Никита лежал на тахте не раздеваясь, у него не было сил пошевелиться, снять сыроватый пиджак: состояние тупой расслабленности охватило его, как только вошел в эту бывшую Алексееву комнату, погасил свет и упал на диван под книжными полками.

Было тихо во всей ночной, огромной, как пустыня, квартире — Грековы уехали на дачу. И лишь отдаленно где-то звучали шаги Валерия, затем заплескал душ в ванной и стих.

«Только бы уснуть, — потираясь щекой о подушку, убеждал себя Никита. — Сейчас больше ничего не надо. Утром я уеду. Но почему я лежу вот здесь, в этой проклятой квартире? Зачем я еще здесь? И за что я ударил его? За отца?.. Нет! За то отвратительное…»

И, представив тот момент возле ресторана, когда ударил Валерия и когда тот сел на маслянистый асфальт, глядя с беспомощным изумлением, он застонал в подушку, чувствуя, что не уснет, не сможет успокоиться и уснуть, отделаться от навязчивых мыслей.

«Раздеться… Почему я не раздеваюсь?» Он вяло шевельнул рукой, ощупал теплую сырость пиджака, еще не просохшего от дождя, но и тут не хватило воли преодолеть себя, встать, раздеться, приготовить постель.

«Зачем я ударил его?.. Почему я лежу в этой комнате, а не уехал сразу?.. Завтра утром — на вокзал, только бы утра дождаться!»

Вся комната была погружена в рябящую темноту, исчезли, растворились в ней книжные полки на стенах, старые, выцветшие обои; расплывчато проступил впотьмах квадрат окна; по стеклу звонкой усиливающейся дробью стучал дождь, погромыхивало, переливалось в водосточной трубе, и Никита вдруг подумал, что этот дождь надолго, что погода не для дачи и если Грековы вернутся ранним утром, то застанут его здесь.

«Собрать чемодан, сейчас все приготовить! А что, собственно, собирать? Я готов…»

Глухие удары, брызжущий звон стекла внезапно донеслись до него из глубины квартиры, и в первое мгновение он подумал, что это ветер и дождь разбили стекло в соседней комнате, но в следующую минуту послышались бегущие шаги за стеной в коридоре и громкий стук в дверь: