Том 3

— Никита, Никита!

Он вскочил с дивана, зажег свет.

— Что? Что там? — спросил он и с мыслью, что в квартире что-то случилось, увидел в проеме двери бледное лицо Валерия, его мокрые после душа волосы слиплись на лбу. Валерий стоял на пороге, глаза его, устремленные на Никиту, неподвижно темнели, он прохрипел:

— Не спишь?.. Пойдем… Я нашел…

— Ты о чем? — не сообразил Никита. — Что нашел?

— Смертный приговор! — крикнул Валерий. — А ну пойдем! Одевайся!

Никита успел заметить: везде в квартире горел свет — в коридорах, в столовой, в открытой спальне, пустынно блестел, отражался в натертом паркете, на полированной мебели, и оттого, что все было неожиданно для ночи освещено, на Никиту повеяло холодновато-мертвенной огромностью комнат, залитых электрическим светом, но без людей, без живого дыхания.

Никита быстро взглянул в конец коридора, где был кабинет Грекова, и сразу почувствовал нервный озноб, сразу похолодело и стало пусто под ложечкой.

Дверь ярко освещенного кабинета была распахнута.

Никита осторожно вошел туда вслед за Валерием. В глаза бросились белые листы бумаги, какие-то папки, разбросанные по ковру, разбитый возле окна горшок с цветами; черепки и влажные комья земли чернели на паркете; весь просторный письменный стол был переворошен; ящики выдвинуты; бумаги свалены в одну кучу; сейф в углу за письменным столом открыт — как разинутый рот, чернело квадратное его отверстие.

Озираясь на открытый сейф, Никита уловил взгляд Валерия с застывшим выражением решимости — и холодное, скользкое ощущение опасности и вместе чего-то беспощадно обнаженного, преступного, что не имело права быть, остро кольнуло его.

— Ты… открыл сейф?

— Да, я открыл! — Валерий бешено махнул рукой. — Твое какое дело? Мне все можно в этой квартире! Понял? Не бойся! Я, а не ты знал, где лежит у него ключ…

Некоторое время они стояли друг перед другом, не говоря ни слова, в этом оголенно залитом светом кабинете, где все было передвинуто, разворочено, смещено, как после торопливого обыска; и эти листки бумаги на ковре, кучами сброшенные на пол книги, комья земли и черепки цветочного горшка на паркете в углу, черным ртом зияющее отверстие сейфа — все было выпукло и отчетливо видно под огнями огромной люстры, настольной лампы, зажженного над журнальным столиком торшера. И было ощущение бессмысленного разгрома, какого-то преступления, которое тут совершилось.

Никита ошеломленно посмотрел на Валерия. Лицо у пего было замкнуто, веки сужены, лоб блестел от испарины.

— Ну? Что глядишь? А? — Валерий как-то всхлипывающе, точно рыдания сдерживал, засмеялся, не разжимая зубов. — Я все нашел. Вот письмо твоей матери. Читай, читай, братик! Извини уж, я тоже прочитал. Это ведь письмо, которое ты привез. «История рассудит!..» Бож-же мой, как-кие пре-екрасные люди!..

— Замолчи, — плохо соображая, проговорил Никита. — Я тебя прошу, замолчи!

— Садись к столу! Все поймешь! — И Валерий ударом пальцев подтолкнул на край стола пачку бумаг в раскрытой папке, скользнувшей по стеклу. — Читай, а я уж покурю, братишка! С твоего разрешения… Читай все! Подряд!

И Никита, повинуясь, сел к столу.

Перед ним в папке лежала пачка листов, отпечатанных на машинке, и сверху к этой пачке был присоединен скрепкой знакомый тетрадный листок в синюю линеечку, исписанный крупным, вдавленным в бумагу, детски корявым почерком, тем непривычным, неправдоподобно крупным почерком, который появился у матери в больнице — таким почерком она писала ему записки, — и он, в первую минуту мутно видя от волнения, легонько и осторожно разглаживая ладонью письмо, прочитал начальную строчку, прыгающую, как через белесую дымку, еле понимая смысл: «Это письмо тебе передаст мой сын…» И снова прочитал первую фразу, споткнувшись на ней и одновременно заставляя себя понимать то, что было написано рукой матери, словно сознание отказывалось воспринять, когда второй раз держал он это письмо, прикасаясь к тому, что знали теперь и он, и Валерий, и Греков — ее слабость, ее бессилие, ее фразу: «Прошу, умоляю тебя».

«Нет, она писала это перед самой смертью. От боли была в полусознании…»

Валерий, выжидая, ходил кругами по кабинету, сорочка расстегнута на груди, одна рука глубоко засунута в карман помятых брюк, другую, с сигаретой, держал у рта, жадно и часто затягиваясь, глядел перед собой невидящими, сощуренными глазами.

Он обернулся, громко спросил:

— Прочитал? А? — И, бросив сигарету на ковер, затоптал ее каблуком. — Ах, как все это трогательно! Какие нежные родственные чувства! Значит, квиты? И мы, значит, с тобой, братишка, квиты! История, как там в учебниках… умная бабка-повитуха, рассудит!

— В чем? — спросил Никита с заложившей горло хрипотцой.

— Во всем! Что ты спрашиваешь, как невинная девочка! Пошел к черту! Не ясно?..

Валерий схватил на столике возле окна графин с водой, постукивая горлышком о стекло, налил в стакан и, жадно глотая, торопливо выпил, вода текла по его подбородку. Потом он рукавом вытер губы и сел — обвалился — на край столика, скрестил на груди руки, барабаня пальцами по предплечьям, зло говоря: