Том 3

Чей-то голос, слабый, тоненький, непрерывно звал его из черной жаркой пустоты, и этот голос, родственно близкий, умолял, называл его по имени, но он не мог поднять головы, посмотреть, ответить ему. Он один лежал на спине в пустынном поле, и гигантские бесформенные глыбы, нависая, шевелились, тяжело скапливаясь, жестко и душно сдавливали его. Не было сил двинуть прижатыми к земле руками, столкнуть их с груди, эти тяжко вжимавшие его в землю глыбы, сквозь которые раскаленно вонзался тоненький голос, мольбой дрожавший в его ушах.

Он хотел понять, кто так жалобно кричал рядом, кто мог быть тут, в этом голом осеннем поле, посреди которого он лежал один, придавленный, обессиленный, кто мог звать его, когда никого нет. Но он ведь когда-то видел узкую щель над дорогой — она зловеще и сумеречно пылала на конце земли, плоской, подобно пустыне, уходившей песками до горизонта.

«Кто же это зовет меня? Кто это?» — спросил он.

Но не было никого. И его все плотнее, все удушливее сковывало железной тяжестью, давило на грудь, на горло, потом бесформенные, имеющие в своей глубине огромные человеческие руки, глыбы поволокли его, переворачивая, как осенний лист ветром, по полю, подальше от жалобно зовущего голоса — к краю земли, где над черным провалом холодно клубился туман.

«Куда? Я не хочу!» — еще не веря, хотелось крикнуть ему, но не хватало воздуха в груди, и невозможно было его вдохнуть.

С тайным шуршанием, незримо сговариваясь, глыбы теснили его, все упорнее и ближе подвигали к бездонной пропасти, в этот холодный дымящийся провал, так что край земли жестко, больно впивался в его шею. А бестелесные багровые глыбы стояли над ним, и какие-то вспышки высекались на низком, сером небе.

«Погибли… Мы погибли… Всё!..»

И в последний раз он все-таки поднял голову, увидел за глыбами в бескрайнем осеннем поле нескольких людей без выражения лиц, без жизни, без силы в переступающих ногах. Они медленно, далеко друг от друга шли к нему, немо раскрывая рты; они, эти люди, видимо, готовы были помочь. Они не замечали друг друга, но шли к нему, и он не по лицам, а по одежде догадался, узнал их. Это были его мать, справа от нее Валерий, странно похожий на Алексея, и позади был еще кто-то, весь белый и вместе траурно-черный, у всех у них не было лиц.

«Но почему с ними Греков? И он хочет мне помочь? После того, что было?.. Неужели он хочет мне помочь?..» — думал Никита с горько-мучительной и умиленной до слез радостью, видя, как Греков, траурно-черный, с палкой, своей старческой походкой и беззвучно плача, тоже идет к нему; а он, напрягаясь, ждал всех их и теперь хорошо понимал, что они пришли искать его.

«Я здесь, я здесь!» — крикнул он, но сам не услышал себя, и они не услышали его.

Они, слепые, не видя и не слыша друг друга, остановились, задержанные грозно и враждебно клубящимися глыбами. Дальше идти было нельзя. А они неуверенно протягивали руки. Они не знали, что делать, они беспомощно звали его.

«Еще один шаг! Последний шаг! — жалобно умолял он. — Помогите мне!..»

Вытягиваясь и шурша, зловеще мрачные глухие глыбы угрожающе разъединяли его и их, и тогда он окончательно понял: они не услышат его и уже не помогут ему. Но в эту секунду он понял еще и другое, и это другое было похоже на мелькающие лучезарно-вишневые блики, краски не то заката, не то легкой сказочно яркой и тихой воды, где он видел самого себя, и с неуловимой отчетливостью видел также, как в бреду, свои будущие действия, поступки, слышал собственные слова, которые должен был сказать матери, Алексею, Грекову, но которые не сказал, потому что раньше не мог точно и твердо ощутить, увидеть, услышать это в себе. И, все дальше подталкиваемый в пропасть, он закричал, застонал, летя туда, и с предсмертным ужасом увидел в последний момент незнакомое, будто спящее лицо Валерия, уткнувшегося виском в окровавленные руки.

…И от этого ужаса при виде окровавленного лица и рук Валерия, от своего стона Никита пришел на минуту в ясное сознание.

«Где я? Что со мной?..»

Он лежал с открытыми глазами.

Какие-то всхлипывающие, прерывистые, напоминавшие хрип звуки отдаленно доносились до него. Серый сумрак рассвета стоял над ним, и нечто беспредельно серое, огромное, кипящее уходило в высоту, двигалось Гигантскими дымными глыбами, а он не мог повернуть голову, чтобы полностью увидеть это серое, непонятное, огромное.

Оп лежал спиной на мокрой земле; он чувствовал это, хотел пошевелиться, но лишь застонал жалобно, и сразу кто-то, всхлипывая, задыхаясь, бормоча, забегал вокруг него, потом, хрипло дыша, низко наклонился — белое, чужое, с трясущимся подбородком лицо с безумным, остекленелым выражением зрачков заколыхалось над ним, и колыхался, вскрикивал из тишины этого серого неба рыдающий шепот:

— Не виноват я, не виноват… Прости… Разве знал я… Заснул. Не видал. Пропа-ал!.. Все мне теперь! Шофер я… из Можайска. В колонне я ехал… Заснул я. Ты жив, жив ты?..