Том 3

И в эту минуту, весь охваченный смертельным страхом непоправимо случившегося, вспомнив все вдруг, глядя полными ужаса глазами в это обезображенное отчаянием лицо, Никита замычал, не в силах поднять головы, задвигал бровями, мускулами лица, пытаясь найти взглядом то, что должен был увидеть, прохрипел еле слышно:

— Валерий… Валерий где?..

— Валерий… Это дружок твой? Имя — Валерий? Да как же это?

Белое прыгающее лицо закивало, отклонилось — человек, всхлипывая, несвязно бормоча, тенью закачался посреди нескончаемого неба, водянистого сумрака. И по звукам его прерывистого всхлипывания, по плачущему бормотанию Никита, напрягая шею и голову, стал искать его глазами, все ожидая найти то, что искал.

— Валерий… Валерий… Дружок твой, — бормотал человек, потерянно и безумно бегая вокруг чего-то черного, мокрого, искореженного, торчащего в рассветное небо углами железа. — Дружок твой? Дружок?..

И то, что увидел Никита внутри этого черного, растерзанного и железного, и то, что, чудилось, намеревался робко в страхе потрогать руками этот человек, было не Валерием, а кем-то другим — незнакомым, страшным в своей неподвижности и молчании, с застывшим, безобразно окровавленным лицом и грудью, мертво прижавшимся виском к расколотому щитку приборов.

— Дружок твой, дружок?.. — вскрикивал человек, так же бестолково суетясь около темной массы железа, и сумасшедше оглядывался на Никиту, то прикасаясь ладонью к голове, волосам Валерия, то бессмысленно силясь вытащить его за плечи из исковерканного невероятной силой кузова. — Что же это, а? Как же это, а? Дружок твой?..

«Это мой брат!» — как бы защищаясь от этих слов, хотелось крикнуть Никите, и он заплакал, задохнулся от резкой боли в сердце, застонал, в тоске ворочая голову по холодной, колющей щеки траве.

Глава четырнадцатая

Алексей вылез из машины, взял с сиденья тряпку и механически, не сознавая, зачем он это делает, начал вытирать пыль на капоте. Он все медленнее и медленнее водил тряпкой по его гладкой, чистой поверхности, затем вдруг прилег на разогретый мотором и солнцем металл и, стиснув зубы, замер так.

Все, что он узнал, и все, что сказали ему в больнице, было безнадежно и безвыходно, это не укладывалось в его голове. Вчера в приемной, увидев наигранно, привычно успокаивающее лицо дежурного врача, услышав его мягкий баритон, он еще сам себе упорно сопротивлялся и не поверил полностью; и, не теряя веры, с сомнением цеплялся за паузы, за неопределенные интонации в сдержанных объяснениях вызванного потом хирурга, которого он тоже хотел немедленно видеть, чтобы окончательно выяснить, есть ли надежда. Но утренний вызов в милицию, и сегодняшнее вторичное посещение больницы, и подробности, и детали, которые стали известны, неопровержимо и ясно сказали ему: исход предрешен, никакими силами ничего нельзя изменить, переиначить.

— Алексей! Ты приехал?.. Алеша!

Он ждал, что сейчас его позовут, и с трудом выпрямился, сжимая тряпку, и опять ненужно провел ею по горячему металлу капота. Он оттягивал время, он знал, о чем его спросят.

Шаги застучали на крыльце, приблизился скрип по песку, и — за спиной растерянный, почти испуганный вскрик:

— Алексей!.. Ну что там? Как?..

Он бросил тряпку на капот и хмуро обернулся. Сдерживая дыхание, Дина смотрела на него раздвинутыми мольбой глазами, зачем-то торопила его опадающим от предчувствия несчастья голосом:

— Только не молчи, только не молчи. Почему ты так смотришь? Что?..

И, не дождавшись ответа, проговорила со слезами:

— Я спрашиваю: что тебе сказали? Есть ли какая-нибудь надежда? Почему ты так смотришь?..

Он увидел совсем детское страдание в ее бледном лице, в прикушенных губах и успокаивающе положил руку на ее подавшееся плечо.

— Я говорил со всеми. Есть еще надежда, что Никита выживет. Его спасло то, что толчком выбросило в дверцу. Но Валерий…

— Нет, этого не может быть, я не верю, не хочу верить! — упрямо затрясла головой Дина и порывисто, в неожиданном исступлении прижалась к нему. — Алеша… Он там… У нас, — проговорила она и отстранилась, со страхом озираясь на окна дома. — Сам пришел. Ждет тебя почти час.

— Кто «он»?

— Георгий Лаврентьевич… Не сказал мне ни слова. Сидит на диване и молчит. На него страшно смотреть. Он как будто не в своем уме. Иди к нему скорей, Алеша.

— Подожди, Дина. Сейчас… Подожди…

Он стоял еще с минуту, как бы собираясь с силами, потом осторожным жестом провел ладонью по сделавшемуся смертельно усталым лицу и стал подниматься по солнечным, облепленным тополиным пухом ступеням.

Распахнув закрытую дверь, он шагнул через порог, через жидкие раздробленные полосы света на полу и сразу увидел отца. Маленький, сгорбленный, в помятом чесучовом пиджаке, со съеженными плечами, Греков сидел в углу дивана, неподвижно поставив меж ног палку, подбородком упираясь в скрещенные поверх набалдашника руки, и, старчески пожевывая ртом, тупо глядел в пол, на солнечные пятна остановившимся, обращенным внутрь взглядом.