Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы

Я — последний! Судьба избрала меня для твоей милости. Подожди же и не присоединяй меня сейчас к числу убитых. Я прошу тебя повременить, чтобы я успел сложить в кучу эти тела и добраться до тебя, и ты коснешься меня устами или обвеешь меня одним дыханием своим и затем без лука, а рукою вонзишь в шею свою последнюю стрелу! Я — язычник из Эквилио и поклоняюсь твоим богам.

Она наклонилась к умоляющему.

Базилиола. Не тебя ли я видела в Мализо? Ты был самым прекрасным.

Оставшийся в живых. Чтобы почтить тебя среди моих пастбищ, я выкрасил в красный цвет всех моих коней, и все они приветствовали тебя ржанием.

Базилиола. Флока, нет ли у тебя золотой стрелы?

Оставшийся в живых. Я последний. Неужели великая Фаледра не бросит среди стольких стрел цветка?

Она касается языком наконечника последней стрелы, смачивая его слюною. Поднимает правую руку выше виска, чтобы сильнее натянуть тетиву. Стреляет без промаха.

Базилиола. Вот тебе цветок, мой звенящий поцелуй, стрела, конец которой я смочила для тебя в бальзаме. (Нагибается, чтобы взглянуть на последнюю жертву, ее покрытое потом лицо пылает.) Он был самым прекрасным и не сказал своего имени.

Голос. Sancta Venus, vicisti!

В проходе, между галереей и деревьями показывается монах Траба, уловивший последние слова, которыми Фаледра сопровождала убийство. На бедрах его надета власяница из конского волоса, одежды на нем нет, но солнце, грязь и дождь оставили на его теле больше следов, чем если бы оно в течение десятков лет подвергалось дублению чернильных орешков. Он лыс, как Елисей, космат, как Илия; череп его обвязан веревкой, как у сирийского лодочника. Весь костлявый и жилистый, с всепожирающими глазами и резко очерченным ртом, этот проповедник среди лагун и солончаков, питающийся отбросами рыбной ловли и утоляющий жажду из соленых колодцев, напоминает пророков пустыни, евших овсяные лепешки и утолявших жажду водой потоков.

Монах Траба. Горе тебе, женщина-убийца, горе тебе!

Фаледра вздрагивает и гневно оборачивается, не выпуская из рук лука.

Базилиола. Траба, чего ты хочешь от Фаледры?

Траба. О, Иезавель, среди горячей крови ты чувствуешь себя лучше, чем среди пара твоей ванны, но предсмертные вздохи умирающих не насытят горечи терзающего тебя сладострастия. Горе тебе!

Базилиола. Если я — Иезавель, дочь царя, то уж ты, конечно, не Илия, а с Елисеем ты, лжепророк, сходен лишь в том, что у тебя тоже лысина.

Траба. Ты глумишься надо мною, но — как жив еще Господь и как душа твоя мертва — я говорю тебе, что моя мозолистая нога будет попирать твою прекрасную шею.

Базилиола. О, пророк, глотающий сырых рыб, состязаясь с гагарами Славонии, а потом переваривающий их, лежа лицом к солнцу, — умолкни, если не хочешь, чтобы тебе не сомкнули челюсти железной уздой.

Траба. Ты издеваешься надо мной. Знаю, как безмерна твоя дерзость. Но Господь заострил мой язык больше, чем твою стрелу, и покрыл меня тенью Своей длани, чтобы я разил тебя. Хотя ты бесплодна, как соль, что белеет на усеянной камнями отмели, но я заставлю тебя выть, как вопит разрешающаяся от бремени.

Базилиола. Глупец, разве кто-нибудь может сказать, что я не послана Господом на людей вместо бича? Я послана как огонь среди рек без шлюзов. Неужели ты берешь под свою защиту племя, живущее во лжи и клятвопреступлении, в распрях и грабежах? Они захлебываются в крови. И сказала Сила: «Кого послать мне? Кто пойдет за меня?» Я сказала: «Вот я! Меня пошли, ибо они ослепили моего отца, ослепили и изувечили моих четырех братьев, разрушили мой дом, уничтожили мой род. Меня пошли». И сказала Сила: «Ступай и истреби!» Итак, Траба, я — слуга моего Бога. Но ты не веришь мне и мелешь вздор. Неужели я поверю тебе потому, что ты грязен и на бедрах своих носишь власяницу из конского волоса?