Том 3. Кино становится искусством, 1914-1920

„С какой удивительной силой декорация подчеркивает характер сцены, раскрывает и дополняет жест или выражение, позволяет постигнуть психологическую сущность драмы. Итальянцы утомили нас изобилием блестящих, бесполезных, чудесных пейзажей. Мы сами некоторое время разделяли их ошибки. За американцами явились шведы, обладающие более безошибочным вкусом, явились вовремя, благодаря им восстановится равновесие, мастерство.

С великой тщательностью выбирая места для натурных съемок, а при павильонных съемках с редкостным умением используя световые эффекты, они ничего не делают случайно. Они заранее до мелочей разрабатывают будущий фильм… Строгая методичность в работе во время съемок не позволяет им поддаться искушению и неожиданно ввести какой-нибудь пейзаж или какую-нибудь эффектную деталь, великолепную саму по себе, но ненужную для произведения в целом. Таким образом, шведы дают нам полезный урок на тему о том, как надо работать. Они удерживают себя от опрометчивых поступков. А если увлекаются, то знают, где нужно остановиться”.

Павильонные съемки в „Горном Эйвинде” превосходно сочетаются с натурными. И это особенно поражает в первой части, которая является образцом драматической экспозиции и обнаженной простоты. С оголенного плоскогорья, откуда пришел неизвестный, мы попадаем в дом богатого крестьянина: за большим столом обедают работники и хозяйка. Режиссер не погнался за ненужной живописностью костюмов — костюм у него служит для характеристики персонажей. Объем, расположение, архитектура интерьера этого крестьянского дома — чудо декорационного искусства. Зритель проникает туда так, как ему никогда не проникнуть ни на одну театральную сцену. Он буквально попадает в патриархальную, чуть ли не средневековую среду, от которой нас отделяет столько времени и пространства.

Дальше монтаж и временной сдвиг расширяют стены дома — вы в деревне. Первая часть заканчивается удивительными танцами на сельском празднике, борьбой и суматохой на фоне ветхозаветного пейзажа. Во второй части фон — высокая, голая, безлюдная гора. Красота ее органично связана со счастьем влюбленных, дикий же горный пейзаж — с ужасной драмой, которая скоро произойдет. И в этой картине, как почти во всех фильмах той эпохи, но сознательно, систематически Шестром использует как художник глубинное построение кадра. Как на картинах художников эпохи, предшествовавшей Возрождению, фигуры героев проработаны не больше, чем пейзаж, в который они вписаны. Поток, скала, гейзер — постоянно присутствуют в кадрах этого волнующего кинопроизведения.

В третьей части — самой короткой, но самой сильной — декорация сводится к одной-единственной стене, сложенной из необтесанных камней и потонувшей в тумане, и двери, в которую врывается пурга. Оба героя до ужаса одиноки. Старость оторвала их от мира и восстановила друг против друга. Трагедия одиночества достигает кульминационной точки. Отказ от людей, от общества довел почти до звероподобного состояния этих одичавших людей, закутанных в шкуры. Понятно, какое глубокое впечатление произвел во Франции шедевр шведской кинематографии. Об этом свидетельствует критик той эпохи (Лионель Ландри, „Синеа”, 1921):

„Восхитительное и богатейшее произведение. Там есть все, что может утвердить искусство кино, чем оно может очаровать, взволновать. Прекрасная натура, необыкновенное освещение… Затем эта среда, такая живая… Среди персонажей словно нет ни одного актера, они органически связаны с фильмом… как и темнота, озеро, водопад. И, наконец, человеческая трагедия — нежная, страстная, душераздирающая. Досмотрев фильм до конца, зрители выходили молча, чуть стыдясь своих увлажненных глаз.

Все эти элементы мастерски сочетаются композиционно, как в музыкальном произведении — тема любви, переданная „скерцо”, и народное празднество, — развиваются, рисуя блаженное уединение в „аллегро”, живом, радостном, затем угасают в душераздирающем „адажио”, в монотонном ритме падающего снега. По правде сказать, мне уже не хочется упоминать ни о Шестроме, ни об Эдит Эрастовой. Актеров нет… Это Эйвинд и Эдна, живущие своей сагой, среди снегов, озер и гор…”

Во Франции приветствовали „Горного Эйвинда” как первый фильм, воплотивший идеал киноискусства. Шедевр заслуживал восторженного приема. Немного кинопроизведений, выпущенных в 1917 году, не считая картин с участием Чаплина, и сейчас в наших глазах сохраняют классическое совершенство. И сам Гриффит в „Нетерпимости”, более богатой и красочной, далек от строгой классической простоты.