Том 3. Непобедимый. Рассказы

Речь идет о так называемом наитии. Откуда оно у меня взялось, понятия не имею. Инстинктивно — долгие годы, пожалуй, всегда, — все представляли себе, что существует... что можно принимать во внимание лишь один тип, один вид мозга — такой, каким природа снабдила человека. Ну, ведь homo[24] — существо такое умное, высшее, первое среди высших, владыка и царь творения... Да. И поэтому модели — и математические, на бумаге, — Рашевского, — и электронные — Грея Уолтера — все они возникли sub summus auspiciis[25] человеческого мозга — этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для мышления. И простодушные тешили себя иллюзией, что если удастся когда-нибудь создать механический мозг, который сможет соперничать с человеческим, то, разумеется, лишь потому, что конструктивно он будет абсолютно подобен человеческому.

Минута непредвзятого размышления обнаруживает безбрежную наивность этого взгляда. «Что такое слон?» — спросили у муравья, который слона никогда не видел. «Это очень, очень большой муравей», — отвечал тот... Что вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так рассуждать, потому-то Корвайсс и не согласился опубликовать мою работу — к счастью, не согласился. Это я сейчас так говорю, а тогда, — тоща, разумеется, я был вне себя от гнева... эх! Ну, вы понимаете. Еще немного терпения. Итак, наитие... Я вернулся к птицам. То была, надо вам сказать, прелюбопытная история. Вы знаете? Эволюция шла различными путями: ведь она слепа, она —слепой скульптор, который не видит собственных творений и не знает — откуда ей знать? — что с ними будет дальше. Говоря фигурально, похоже, будто природа, проводя неустанные опыты, то и дело забредала в глухие тупики и тогда попросту оставляла там эти свои незрелые создания, эти неудачные плоды экспериментов, которым не светило ничего, кроме терпения: ибо все тянулось сотни миллионов лет... — а сама она принималась за новые. Человек является человеком благодаря так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у него есть и то, что служит мозгом у птиц, — полосатое тело, корпус стриатум; у него оно задвинуто вглубь, придавлено этим большим шлемом, этой все покрывающей мантией нашей гордости и славы, корой мозга... Может, я немного и насмешничаю, бог весть почему. Значит, было так: птицы и насекомые, насекомые и птицы — вот что не давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? На чем она споткнулась? Почему нет разумных птиц, мыслящих муравьев? А очень бы... знаете ли, стоит только прикинуть: если б насекомые пошли в своем развития дальше, человек им в подметки не годился бы, ничего бы он тут не поделал, не выдержал бы конкуренция — где там! Почему? Ну, а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется, — по Сеньке и шапка. Они почти ничему не должны учиться, а мы? Мы теряем половину жизни на обучение, чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти того, чем мы набили свою голову, бесполезный балласт. Вы представляете себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мог появиться на свет с познаниями, унаследованными от отца? Однако он глуп, как любой новорожденный. Обучение? Пластичность человеческого разума? Знаете, я тоже верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на школьной скамье без конца повторяют аксиому: дескать, человек именно потому и человек, что он появляется на свет подобным чистой странице и должен учиться даже ходить, даже хватать рукой предметы; что в этом заключается его сила, отличие, превосходство, источник мощи, а не слабости, и доколе вокруг ты видишь величие цивилизации, — то ты веришь в это, принимаешь как очевидную истину, о которой нет смысла спорить.