Том 3. Non-fiction

Но та же марихуана была еще в 1960-е годы невыгодна: тогда индустриальная фаза развития находилась на своем пределе, а марихуана уводила огромное количество потребителей, сужала трудовой ресурс.

Корр: Каковы средние тиражи ваших книг?

ИК: Тысяч по пять продаем. Лимонова — больше. Иногда что-то неожиданно вырастает. Нестерова продали тысяч пятнадцать.

Корр: В пятитысячном тираже ваши мятежные манифесты кажутся очень интересной лабораторной игрой. Контрэлитарный эстетизм. Интеллектуальная провокация. Но мы же прекрасно знаем: когда идея получает широкий резонанс, у нее непредсказуемая судьба. От философов-энциклопедистов до абажуров и перчаток из человеческой кожи — страшное расстояние. Но первыми эти абажуры и перчатки все же начали выделывать не гестаповцы, а санкюлоты.

ИК: Короче говоря, вы хотите спросить: «А если дети прочитают?!»

Корр: Ага… Много-много детей.

ИК: Кстати, вот вы и предлагаете жреческий путь, а жрецы суть — первые манипуляторы общественным сознанием: «Давайте ограничим знание некоей корпорацией посвященных, не отдадим его человеку-винтику».

Ну… попадут эти книги в руки какому-то будущему Ленину. Который, конечно, будет абсолютно не похож на своего предшественника… Попадут. И что? У меня лично страх перед насилием как таковым отсутствует начисто…

Корр: Почему, Илья Валерьевич?

ИК: Потому что иная сторона от проявления насилия не откажется никогда.

Воздействием всякого социального инструментария (и медиа тоже!) можно превратить большую часть населения в цивилизованных, мастеровитых, вежливых людей… Винтиков? Да и шут бы с ним! Но это будет винтик с домиком и садиком. С детскими праздниками и прочими радостями. Часть этих кротких винтиков будет владеть тремя языками. Кто-то из них напишет, скажем, «Винни-Пуха». Или «Холодный дом». И — вот что важно — 85 % героев романа Дмитрия Назарова «Скины идут» могут рекрутироваться в эту часть нации. А могут — отринуть с себя прах буржуазности и громить рынки.

Я сомневаюсь, что задача человека как космического субъекта состоит в этом. То, что вы предлагаете, — своеобразная остановка эволюции. Эти идиллии реализуются на ограниченном пространстве на ограниченное время. Все эти садики и детские праздники, которые были, с одной стороны, от 1870-х до Вердена, а с другой, ну, скажем, от 1953 до 1970 года, — они всегда были созданы за счет чьих-то немыслимых страданий.

Обратной стороной этой идиллии была гиперэксплуатация людей, недр и ресурсов другой части человечества. Я не вижу в этой идиллии ни гуманизма, ни венца творения. Я не понимаю, почему это гуманнее, чем революция?!

«Новая газета», 9 февраля 2007 г.

Елена Яковлева. Послесловие

Чем дальше Кормильцев, тем сложнее становится с ним говорить.

Хотя, казалось бы. Мы и созванивались-то не каждый год. Так, в каждый его приезд в Екатеринбург обычно шли потрындеть обо всем на Плотинку в бар, где почему-то никогда не было посетителей, а единственный бармен смотрел телик, перетирая посуду. Пить текилу и говорить обо всем — идеальное место.

Это совершенно уникальный собеседник — никогда не знаешь, в какую сторону уведет разговор, какой стороной откроется, какую тему тронет случайно или намеренно, а потом вдруг разовьет дальше и больше. И при всем при этом до конца будет четко держать генеральную линию и доносить до самого непроходимого оппонента свои мысли.

Вот, например, этот сборник — отличный портрет Ильи сквозь контекст времени. И портрет его собеседников тоже. А если читать внимательно и сквозь узкий прицел сегодняшнего, можно попытаться представить, как сейчас он отвечал бы на все эти — разнообразные — вопросы: наивные, глупые, глубокие, возмутительные, острые, специфические, философские. И на все — на каждый! — знал максимально точный ответ. Этого сейчас не хватает.

В середине 1980-х имя Кормильцева знали только те, кто был связан со Свердловским рок-клубом. Но уже ближе к концу этого десятилетия из глубокой тени оно начало проявляться, как снимок в ванночке фотографа. Постепенно, но быстро и все четче, все заметней. Вначале это были разговоры только о рок-музыке и «Наутилусе», которые со временем — уже ближе к миллениуму и дальше — перетекают в область литературы и культуртрегерства.

Отточенность фраз и абсолютно точное, почти афористическое высказывание — отличительная черта Кормильцева во все времена, говорит ли он о «металлистах» или музыке, о литературе и персоналиях, о политике в общем и частности — каждый ответ бьет точно в цель.

Для каждого, кто знал Кормильцева и общался с ним лично в той или иной степени близости и откровенности, он — разный. Скорее всего именно такой, каким ему хотелось представляться. Воинствующий оппортунист, невероятный эстет, интеллектуал, антиглобалист или наоборот — человек мира и целой Вселенной, он был отдельной Вселенной, наполненной всем, что ее составляет от непримиримости и эпатажа до эстетства.