Том 3. Non-fiction

ИК: Нет. Эта традиция прервалась в начале 1990-х, и то, что сейчас делается в Свердловске, — это откровенный «закос» под то, что было раньше. Там нет ни живой среды, ни музыкальной жизни уже давно. С начала 1990-х там все умерло, загасло. А тема екатеринбургской рок-традиции сейчас активно эксплуатируется, потому что школа-то была знатная, она оставила свой след. Понятно, что в этом есть коммерческий потенциал, и поэтому есть ряд свердловских граждан на высоких постах, которых искусственно вытягивают всяких Чичериных и «Смысловые галлюцинации»…

ВП: Музыка в последнее время становится все более коммерческой, «форматы» и прочие стандарты все более подменяют живое содержание и творческую оригинальность. На ваш взгляд, способны ли эту ситуацию изменить молодые музыканты из провинции, которые меньше связаны с этой системой шоу-бизнеса?

ИК: Они не связаны меньше, они на нее уповают. И никто не может, не хочет, не пытается быть реальной альтернативой. Им говорят, что нужен такой-то формат, и музыканты реагируют на это так: «А чего вам нужно? Мы так и сделаем». Такая культурная ситуация во всей стране. Если раньше Гоголь писал о «русской Тройке», которая куда-то там мчится, то сейчас это пьяный мужик в разодранном тельнике, который куда-то бредет по разбитой улице.

ВП: Известно, что вы писали тексты для нескольких свердловских групп: «Урфин Джюс», «Настя», «Наутилус». Часто ли случались творческие разногласия?

ИК: За 20 лет бывало по-разному. С Пантыкиным, особенно с Белкиным мы спорили, ссорились намного больше, чем со Славой.

ВП: Бутусов по натуре менее конфликтный человек?

ИК: Дело в том, что мы психологически друг друга всегда хорошо понимали и всегда решали вопросы английскими методами. Если я отдаю ему стихи, какие нравятся — на те он пишет, а на те, которые не нравятся, — не пишет, и я у него не спрашиваю: почему? Если он приносит потом какие-то песни, то я ставлю, там, крестики, когда работаем над альбомом: что вот это пойдет, а это не пойдет. Это очень хороший способ для сотрудничества, на самом деле. Все равно всегда находилось достаточное количество произведений, которые устраивали обе стороны. А тратить свои духовные силы, на то, чтобы бороться за свой «гениальный опус»… Мы воспитывались в другой среде.

ВП: Насколько значим был для вас период сотрудничества с «Наутилусом»? Не ностальгируете по этому времени?

ИК: Я вообще не ностальгирую. «Наутилус» прожил несколько дольше, чем это было нужно. Но это не его вина. Был в целом в стране период такой переходный, когда многие вещи, которые должны были завершиться логично и перейти на следующий этап, жили мучительно долго. Поэтому зависала какая-то музыка на долгие годы, задавив собой последующее поколение — их младших братьев.

ВП: Какой из периодов существования «Наутилуса» был для вас наиболее интересным?

ИК: Самым интересным был последний год. Проведенный в Великобритании.

ВП: Почему?

ИК: Это трудно объяснить. Буквально за несколько недель мы выяснили, что все предыдущие 12 лет занимались полной глупостью. (Смеется.) Это всегда человека очень восхищает, раскрепощает как-то и поднимает по жизни — такая самокритика, тотальная. Просто кто-то выдерживает, а у кого-то сдает нервная система.

ВП: И к чему это привело?

ИК: Группа распалась. (Смеется еще задорнее.) В принципе, это должно было произойти гораздо раньше. Мешала неинформированность и подверженность общим иллюзиям и мифологемам.

ВП: А какие были иллюзии у «Наутилуса»?

ИК: Те же, которыми жили все. Знаете, если очень долго нюхать самого себя, то наступает период аутоэротизма, когда начинаешь от собственного запаха кончать. В общем-то, русскому року это всегда было присуще. И особенно стало присуще, когда стали нормальные деньги получать, жить якобы по-западному: якобы пластинки, якобы релизы…

ВП: Сильно ли отличается, на ваш взгляд, нынешнее поколение тинейджеров от своих сверстников 1970-х, 1980-х годов?

ИК: Оно еще более обдуренное, чем поколение 1980-х. Идеологически. А на самом деле все то же самое.

ВП: Какая же идеология на этот раз зомбировала юные сознания?

ИК: Назовем ее идеологией капитализма, условно говоря (при всей непонятности и расплывчатости этого понятия). И сформировалась она не в «перестройку» и не потом, а гораздо раньше. Это идеология комсомольцев, которые сейчас правят страной. Никакой революции не было! Те, кто противостоял нам, когда мы начинали заниматься рок-н-роллом в 80-е годы, — они сейчас и правят страной.

ВП: Каково же поколение подрастающее?

ИК: Подрастают люди, которые считают, что что-то изменилось, что была какая-то огромная революция, после которой «жить стало лучше, жить стало веселее». В этом смысле они похожи, может быть, на сталинское поколение, которое тоже очень искренне верило, что после тех ужасов, которые были, они наконец-то хорошо живут. Это видно из песен, из фильмов той эпохи.

ВП: Поэт Евгений Кормильцев — ваш брат?

ИК: Да.

ВП: Какие-то творческие взаимовлияния существуют?