Том 3. Рождество в Москве

Стали беспутные дезертиры подходить – Панфилка с ними в компанию. Заявляется ко мне… – «держись, кутья, всем вам скоро разборка будет!» И уж страшная стала жизнь. Говорю я ему, для утишения: «ах, Панфил, неужто ты не забыл обиды-шутки!» – «Я, говорит, ничего не забываю, круговую обиду таю… и докажу, у кого „волосок лопнул“!» – «Ну, и черепок ты, Панфил, колючий… обрежешься об тебя, злости-то в тебе..!» – «Это, говорит не злость, а мщение! И скоро увидят черепки». И про Елену Павловну непристойно выразился.

А господин Бабарыкин с революции-то совсем раскис. И республика его стала, а раскис. Пришли мужики с дезертирами, грозят: отпиши половину земли, а там комитет решит, а то сами поделим. Он со страху и подписал бумагу. А они пуще! – «Вы, говорят, на нас не обижайтесь, потому мы… – смеются! – нам учитель все рассказал, и вы то ему признали, что как древнего корня, из обезьяны вышли, и сами вы нас за скотов считали, то для скотов закон не писан». Он им: «как я вас за скотов…?» А они свое: «нет, уж мы теперь все-о знаем! И пожалуйста нам конский завод в раздел». Он туда, сюда… телеграмму, пришлите охранить… А ни откуда ничего. Всех лошадей и разобрали. Он к Панфилке, мадерой угощал. А тот пуще только потеет и распаляется. «Такой, говорит, дух народный, лучше сидите смирно». Наглеть начал.

Лето пришло, Елена Павловна прикатила, веселая. Пошла с «Марточкой» в сад гулять, к вечеру было дело, а дезертиры пьяные и пристали, стали ее тащить… Тут Панфилка явился – нарочно и подстроил-то! – велел отпустить, кавалером прикинулся. Довел до дому, и она его за руку поблагодарила, но тут же от потрясения заболела и слегла. И «Марточка» тоже заболела. Барин хотел мамашу забрать и дочку и уехать, а мужики караул приставил: «Жил нами, теперь поживи под нами!» А кругом грабежи пошли, осень подобралась. Как ночь – Панфилка ввалится к барину, словно уж он хозяин. Старого вина требует, ключами звенит в кармане, – доверили мужики ему. И вот спьяну и обнаглел: «все до вашей смерти при вас будет, отдайте за меня Леночку!» Барин вскинулся, было, – «то есть ка-ак» – да и перепугался: «она не товар, если вы культурный человек… спросите ее сами». Он прямо к ней в буду-ар, спьяну-то, – ка-ак она его по морде-то мокрой полотенцем хлястнет..! «вон отсюда, пьяная образина!» И выкатился. Прибежал ко мне, трясется, как пес на падали. «Ну, говорит, будет теперь сполна! завтра власть наша будет, и у меня уж бумага есть!» А уж по селу слух, что правительство кончилось, в Данкове новая власть взялась. Я Богу помолился, побежал на господский двор, к ночи было. Той же ночью Елена Павловна пробралась на «поповку» к нам, бабой оделась да в батюшкином тарантасе и отбыла с горничной в неизвестном направлении. А велено было сказывать, что опять заболела и слегла. А барин поза-держался, с мамашей хотел отъехать, кой-чего пособрать. С неделю прошло, – ввалились к нам на «поповку» с ружьями. Вижу – новая власть пришла. Шепнул батюшке – бражкой пока молодцов бы позадержал, а сам задами да на господский сад. Уж темно было, в восьмом часу, ноябрь месяц. Барин, в чем был, куртку напялил, револьвер сунул, бумажник… – вывел своего скакуна «Вольтера», – только его и видели.

Мамаша-то ихняя перепугались, стала молить меня остаться, чайку хоть с ромом выпить, против простуды, – в люстриновом пиджачке я был, а холод, – стучат в ворота! Я, правду сказать, струхнул, и спрятала меня барыня в гардеробную. Вломились с ружьями, и дезертиры с ними, и Панфилка. Где хозяева? Крик, звяк… барыня – ах-ах-ах… – хлоп! Удар с ней, смертный. Они шарить по всему дому, в гардеробную не зашли, а я в большую корзину спрятался. А Панфилка, слышу, визжит, как резаный: «где она? где она?..» Ищи ветра в поле. И вдруг такой-то ужасный визг, – прямо мороз по коже! А это «Марточку» разыскал и выволок. Пошел у них гогот..! А та верещит… ну, невозможно слушать.