Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Наблюдатели с Марса заметят, конечно,
как все медленней от начальной к конечной
точке,
все осторожней
                                 иду.
Наблюдатели с Марса почуют беду.

Не по величине, а скорей по свеченью

наблюдатели с Марса оценят значенья
этой точки, ничтожнейшей, но световой.
Потому что свечусь я, покуда живой.

Марс дотошная в смысле науки планета,

там встревожатся тем, что все менее света,
что все менее блеска, сиянья, огня,
что все менее жизни идет от меня.

Спор на Марсе возникнет,

нескоро затихнет:
— Может, он уже гибнет?
— Может, он еще вспыхнет?
— Телескоп на него мы направим в упор. —
К сожалению — обо мне этот спор.

Как в палате во время обхода врача,

обернувшись к студентам, бесстрастно шепча,
 сформулируют долю мою и судьбину
марсиане,
                    черпнувши науки глубины.

Ледовитая тьма между Марсом и мной,

ледовитая тьма или свет ледяной,
но я чую душой, ощущаю спиной,
что решил обо мне
                           мир планеты иной.

БЕЗ МЕНЯ («Можно обойтись и без меня…»)

Можно обойтись и без меня.
Но зачем? Секундой в толще дня,
каплей в океане моря
и слезинкою в рыданьи горя
пригодиться я еще могу.
И еще — снежинкою в снегу.

Все мы, имена и анонимы

заменяемые — заменимы?
Да, конечно. Нет, конечно. Да,
безо всякого сомнения.
Тем не менее есть такое мнение,
что и горе — не беда.

Горе — горе, а беда — беда,

и специалисты отмечали,
что печаль равна одной печали,
отличима без труда.

Рыжий, а впоследствии седой,

ныне старый, бывший молодой,
не лишенный совести и чести,
исчерпавший почти весь объем
срока своего, на своем месте
я, когда на месте на своем.

Всякий, кто его займет

по призванью ли, по назначенью,
что-нибудь не так поймет
во звучаньи или во значеньи.
Стало быть, никто, кроме меня,
не заменит никогда меня.

«Отбиваюсь от мысли о смерти…»

Отбиваюсь от мысли о смерти.
Не отстанет теперь до смерти,
до последнего самого дня.
До смерти одолеет меня.

То листвой золотой листопада

с ног сшибает она до упада.
То пургой заметет, как зима.
То предстанет открыто сама.

Каждой точкой. Каждой развязкой.

Каждой топью холодной и вязкой,
беспощадная, словно война,
на себя намекает она.

Тем не менее солнечным светом,

на вопросы — не медля — ответом,
круглосуточным тяжким трудом
от нее отбиваюсь. С трудом.

Я ее словно мяч отбиваю.

Вскачь, стремглав, впопыхах забываю.
Отгоню или хоть отложу
и по нормам бессмертья пишу.

«Те стихи, что вынашивались, словно дитя…»