Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Группа царевича Алексея,
как и всегда, ненавидит Петра.
Вроде пришла для забвенья пора.
Нет, не пришла. Ненавидит Петра
группа царевича Алексея.

Клан императора Николая

снова покоя себе не дает.
Ненавистью негасимой пылая,
тщательно мастерит эшафот
для декабристов, ничуть не желая
даже подумать, что время — идет.

Снова опричник на сытом коне

по мостовой пролетает с метлою.
Вижу лицо его подлое, злое,
нагло подмигивающее мне.
Рядом! Не на чужой стороне —
в милой Москве на дебелом коне
рыжий опричник, а небо в огне:
молча горят небеса надо мною.

ВОЗБУЖДЕННЫЙ МАТЕМАТИК

Математик кипятился:
он качал свои права.
Он кричал и суетился,
кибернетик-голова.

Шеи очень тонкий стебель

гнула тяжесть головы:
знания свои, и степени,
и внимание Москвы.

И внимание Европы

к этой самой голове
горячит его неврозы.
Он кричит минуты две,

три минуты и четыре

и мотает головой
и шагает по квартире
математик мировой.

Черт — он утверждает — с вами,

грош цена вам всем, пятак,
если с нами, с головами,
поступаете не так.

САМОДЕРЖЕЦ

Свою погибель сам сыскал —
с ухваткою тупицы и спартанца.
Он даже, как Людовик или Карл,
бежать из заключенья не пытался.

В кругу семьи до самой смерти он

выслушивал семейные приветствия.
Не за злодейство вовсе был казнен,
а за служебное несоответствие.

Случайности рождения

                                           его,
не понимающего ничего,
заставили в России разобраться.
Он знать не знал, с конца какого взяться.

Он прав на то не более имел, —

на трон, занять который он решился, —
чем сын портного на портновский мел.
В руках его неловких мел крошился.

Москва, в которой в те поры в чести

был Робеспьер, российского Бурбона
до казни в обстоятельствах закона
и по суду
                  хотела довести.

Но слишком был некрепок волосок

соотношенья сил. По той причине
мы знать не знаем о его кончине:
в затылок, в спину, в грудь или в висок.

ЦАРЕВИЧ

Все царевичи в сказках укрылись,
ускакали на резвых конях,
унеслись у Жар-птицы на крыльях,
жрут в Париже прозрачный коньяк.

Все царевичи признаны школой,

переизданы в красках давно.
Ты был самый неловкий и квелый,
а таким ускользнуть не дано.

С малолетства тяжко болея,

ты династии рушил дела.
Революцию гемофилия
приближала, как только могла.

Хоть за это должна была льгота

хоть какая тебя найти,
когда шли к тебе с черного хода,
сапогами гремя по пути.

Все царевичи пополуночи

по Парижу, все по полям
Елисейским — гордые юноши.
Кровь! Притом с молоком пополам.

Кровь с одной лишь кровью мешая,

жарким, шумным дыханьем дыша,
Революция — ты Большая.
Ты для маленьких — нехороша.

Хоть за это, хоть за это,

если не перемена в судьбе,
от какого-нибудь поэта
полагался стишок тебе.