Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Человечеству любо храбриться.
Людям любо греметь и бряцать,
и за это нельзя порицать,
потому что пожалуйте бриться —
и уныло бредет фанфарон,
говорун торопливо смолкает:
часовые с обеих сторон,
судьи перья в чернила макают.

Так неужто приврать нам нельзя

между пьяных друзей и веселых,
если жизненная стезя —
ординарный разбитый проселок?
Биографию отлакируешь,
на анкету блеск наведешь —
сердце, стало быть, очаруешь,
душу, стало быть, отведешь.

СЛОВО НА КАМНЕ

Стихла эта огромная нота. Звучанье
превратилось в молчанье.
Не имевший сравнения цвет
потускнел, и поблекнул, и выпал из спектра.
Эта осень осыпалась.
Эта песенка спета.
Это громкое «да!»
тихо сходит на «нет».

Я цветов не ношу,

монумент не ваяю,
просто рядом стою,
солидарно зияю
с неоглядной,
межзвездной почти
пустотой,
сам отпетый, замолкший, поблекший, пустой.

Будто угол обрушился

общего дома
и врывается буря
в хоромы пролома.

Кем он был?

Человеком.
И странная гордость
прибавляется
каплей блестящею
в горечь.
Добавляется к темени
пламени пыл —
человеком,
как я
и как все мы,
он был.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЗЕРКАЛ

Охладеваем, застываем,
дыханье про себя таим:
мы ничего не затеваем,
когда пред зеркалом стоим.

Без жалости. Без разговоров.

Без разговоров. Без пощад.
Ведь зеркала не заключат
и не подпишут договоров.

Они отсрочек не дают,

они пыльцу цветную сдунут,
они вам в душу наплюют —
блеснут, сверкнут и в рожу плюнут.

Напоминают зеркала

без всякой скидки или льготы,
что молодость давно прошла
и что необратимы годы.

Скорей заставишь реку вспять

потечь, хотя бы силой взрыва,
чем старость — отступить на пядь,
не наступать нетерпеливо.

Определяют зеркала,

что твой удел отныне — старость
и то, что выжжено дотла,
и то, что все-таки осталось.

Всю жизнь я правду почитал

и ложью брезговал и скидки
не требовал, но слишком прытки
постановления зеркал.

Их суд немилостив, и скор,

и равнодушен, и поспешен,
и, предвкушая приговор,
шепчу тихонько: грешен, грешен.

ВНЕЗАПНО

Темно. Темнее темноты,
и переходишь с тем на «ты»,
с кем ни за что бы на свету,
ни в жизнь и ни в какую.
Ночь посылает темноту
смирять вражду людскую.

Ночь — одиночество. А он

шагает, дышит рядом.
Вселенской тьмы сплошной закон
похожим мерит взглядом.

И возникает дружба от

пустынности, отчаяния
и оттого, что он живет
здесь, рядом и молчание
терпеть не в силах, как и я.

Во тьме его нащупав руку,

жму, как стариннейшему другу.

И в самом деле — мы друзья.

«Слепой просит милостыню у попугая…»