Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Как тоскливо в отдельной квартире
Серафиме Петровне,
                                     в чьем мире
коммунальная кухня была
клубом,
              как ей теперь одиноко!
Как ей, в сущности, нужно не много,
чтобы старость успешнее шла!

Ей нужна коммунальная печь,

вдоль которой был спор так нередок.
Ей нужна машинальная речь
всех подружек ее,
всех соседок.

(Раньше думала: всех врагинь —

и мечтала разъехаться скоро.
А теперь —
               и рассыпься, и сгинь,
тишина!
            И да здравствуют ссоры!)

И старуха влагает персты

в раны телефонного диска
и соседке кричит: — Это ты?
Хорошо мне слышно и близко!..

И старуха старухе звонит

и любовно ругает: — Холера! —
И старуха старуху винит,
что разъехаться ей так горело.

ВЫПАДЕНИЕ ИЗ ОТЧАЯНИЯ

Впал в отчаяние, но скоро выпал.
Быстро выпал, хоть скоро впал.
И такое им с ходу выдал,
что никто из них не видал.

Иронически извиняется,

дерзко смотрит в лицо врагам,
и в душе его угомоняется
буря чувств, то есть ураган.

Он не помнит, как руки ломал,

как по комнате бегал нервно.
Он глядит не нервно, а гневно.
Он уже велик, а не мал.

НА ВСЮ ЖИЗНЬ

И без наглости,
и без робости,
и не мудро,
и не хитро,
как подсаживаются в автобусе,
как подсаживаются в метро,
он подсел в эту жизнь —
на всю жизнь,
и отсаживаться не захотелось.
Вместе им
и пилось, и елось.
Полностью сбылось
все, что пелось
в их сердцах,
когда, такт и честь
соблюдая
в мельчайшей подробности,
он без наглости
и без робости
ей сказал:
— Позвольте присесть!

ЗЕРКАЛЬЦЕ

— Ах, глаза бы мои не смотрели! —
Эти судорожные трели
испускаются только теперь.
Счет закрылся. Захлопнулась дверь.

И на два огня стало меньше,

два пожара утратил взгляд.
Все кончается. Даже у женщин.
У красавиц — скорей, говорят.

Из новехонькой сумки лаковой

и, на взгляд, почти одинаковой
старой сумки сердечной
                                            она
вынимает зеркальце. Круглое.
И глядится в грустное, смуглое,
отраженное там до дна.

Помещавшееся в ладони,

это зеркальце мчало ее
побыстрей, чем буланые кони,
в ежедневное бытие.

Взор метнет

или прядь поправит,
прядь поправит
и бросит взгляд,
и какая-то музыка славит
всю ее!
Всю ее подряд!

Что бы с нею там ни случилось —

погляди и потом не робей!
Только зеркальцем и лечилась
ото всех забот и скорбей.

О ключи или о помаду

звякнет зеркальце на бегу,
и текучего счастья громада
вдруг зальет, разведет беду.

Столько лет ее не выдавала

площадь маленького овала.
Нынче выдала.
Резкий альт!
Бьется зеркальце об асфальт.

И, преображенная гневом

от сознания рубежа,
высока она вновь под небом,
на земле опять хороша.

И ДЯДИ И ТЕТИ