Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921

Из «Записки о двенадцати»

…в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ошущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, — будь они враги или друзья моей поэмы.

Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря, — легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! — Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.

Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец — кто знает! — она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но — не будем сейчас брать на себя решительного суда.

1 апреля 1920

Переводы из Гейне, редактированные А. Блоком

«Глаза мне ночь покрыла…»

Глаза мне ночь покрыла,
Рот придавил свинец,
В гробу с остывшим сердцем
Лежал я, как мертвец.

Как долго, я не знаю,

Проспал я так, но вдруг
Проснулся я и слышу:
В мой гроб раздался стук.

«Ты хочешь встать, мой Генрих?

День вечный засиял,
Все мертвые воскресли,
Век радости настал».

Любовь моя, не в силах,

Горючая слеза
Давно уж ослепила,
Выжгла мои глаза.

«Хочу я с глаз, мой Генрих,

Лобзаньем ночь прогнать;
И ангелов, и небо
Ты должен увидать».

Любовь моя, не в силах,

Струится кровь рекой,
Ты сердце уколола
Мне словом, как иглой.

«Тихонько сердце, Генрих,

Рукой закрыть позволь;
И кровь не будет литься,
Утихнет сразу боль».

Любовь моя, не в силах,

Пробит насквозь висок;
Стрелял в него я, знаешь,
Когда украл тебя рок.

«Я локонами, Генрих,

Висок могу зажать,
И кровь уйдет обратно,
И будешь здоров опять».

Так сладостно просила,

Не мог я устоять;
Хотел навстречу милой
Подняться я и встать.

Тогда раскрылись раны,

Рванулся из груди
Поток бурлящей крови,
И я воскрес — гляди!

«Жил был король суровый…»

Жил был король суровый,
Старик седой, угрюм душой;
И жил король суровый
С женою молодой.

И жил был паж веселый,

Кудряв, и юн, и смел душой;
Носил он шлейф тяжелый
За юной госпожой.

Ты помнишь эту песню?

Она грустна, она светла!
Они погибли вместе,
Любовь обоих сожгла.

Поле битвы при Гастингсе