Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

— Милые мои трудники, дорогие мои. Как про войну вспомню, сердце мое стонет человечьим голосом. Внучек там у меня во флоте, по морям-киянам ходит третий год. Да не о нем одном печаль, а обо всех солдатушках наших сердечушко ноет. А я старуха бедная, одинокая, сами же вы меня миром кормите, спасибо. Денег у меня нет, достатку нетути, а вот чулки шерстяные да рукавицы связала я, это пошлите солдатушкам на войну при поклоне. Кланяется, мол, всему воинству старуха Дарья, родная бабка краснофлотца Демина.

Она положила жертву на стол, поклонилась народу и пошла на место.

Колхозники проводили Дарью ласковыми взорами и, озираясь по сторонам, стали отыскивать дела Андрея. Но его нигде не было.

— Андрей Иваныч Мохов? Где ты? — прокричала звеньевая Анна Репина.

— Нету его. Не видать. Смылся!

— Здеся, здеся Андрей Иваныч Мохов! В наличности, — неожиданно отозвался из самого темного угла старик с льняной бородой и густыми волосами.

Все повернули к нему головы. Румянолицый дед твердой поступью прошел через весь зал, поднялся на возвышение и, положив на стол президиума кумачную наволочку, набитую деньгами, взволнованно сказал:

— Вот говорят — сквалыга да сквалыга… А я вот… как его… Порешил я все деньги отдать на нашу дорогую Красну Армию. Пусть и моя копейка не щербата. Намеренье такое! А себе, так… поскребыши оставил. Тут денег, надо полагать, ядрена каша, тысяч с сорок, а то и все пятьдесят… Пес их ведает, считали-считали со старухой, аж ослепли.

Все поднялись, закричали:

— Ур-ра! Спасибо, Андрей Иваныч! Поддержал наш колхоз. Ура, ура!..

Старик вскинул лохматую голову, глянул разом в знакомые лица близких своих односельчан, родившихся, выросших и состарившихся на его глазах, и щеки его задрожали. Давясь слезами, он говорил:

— Я ведь, братцы, рад-радешенек… Я ведь, братцы мои… крепкое намеренье такое… это самое… как его… На танк! Я, братцы, ночи не спал, все думал да думал. Этово, как его… две мысли у меня было на уме, ну, одна мысличка другую повалила. Как помирать буду, скажу вам о ней, братцы. Я денег на нее еще скоплю. Это дальняя дорога. А танки дело неотложное, дело скороспешное. Я так и порешил… это, как его… И вы, братцы, не скупитесь, жертвуйте на Красну Армию. Я… как его, это самое… Поди и в нас русская-то кровь течет, не хуже, как у Минина, ядрена каша с маслом.

Деду зааплодировали. Митинг продолжался. Комсомольцы в пять рук пересчитывали стариковы деньги, каждый записывал свой подсчет отдельно. К концу митинга проверили итоги, подали общую сводку председателю. Во все лицо заулыбался председатель. Позвонив в колокольчик, он встал и произнес:

— Товарищи! Андрей Иваныч Мохов пожертвовал на постройку танков не сорок и не пятьдесят тысяч, как заявлял, а все шестьдесят девять тысяч триста сорок семь рубликов.

Весь зал по-особому, по-праздничному, ликующе захохотал.

— Качать, качать Андрея Иваныча! Где он? — раздавались голоса.

Но деда Андрея в зале не оказалось. Он торопился домой. «Господь сподобил… доброе дело, самое добрецкое», — выборматывал он сам себе, и на обычно хмуром лице его светилась улыбка.

С этой улыбкой вошел он и в дом.

ЛЮБОПЫТНЫЙ СЛУЧАЙ

В Ленинграде проживал видный изобретатель — инженер-механик Федор Павлович Кирюшин. Он возглавлял цех одного из заводов. Завод был небольшой, но по военному времени незаменимый. Его решили эвакуировать в Сибирь, а в последнее время была из Москвы подана команда — работать на месте.

В зиму 1941/42 года инженер Кирюшин, как и все ленинградцы, испытывал холод и голод. Впрочем, он не унывал; наоборот, весь охваченный чувством патриотизма, с удвоенной энергией продолжал нужную для родины работу. Его завод — это фронт, его рабочий кабинет — это неприступная твердыня, куда закрыт вход малодушию и колебаниям.

Однако и металл в неблагоприятных условиях теряет свои качества, и чугун, долго пролежавший под водой, перестает быть чугуном, его можно резать ножом, как сыр, и любая печь без достаточного количества топлива постепенно начинает остывать. Начал от недоедания хиреть инженер-механик Кирюшин: кровь перестала быть полноценной, она уже не так обильно омывала мозговые полушария, нервы стали сдавать, мысль — меркнуть. Директор завода решил направить Кирюшина в специальный стационар подлечиться.

Но вот телефонный звонок изменил все дело. Звонили в час ночи:

— Кирюшин, ты? Вот что, брат… Получилась из Москвы продуктовая посылка. Тебе и прочим. Персонально. Ведь у тебя ночное разрешение по городу есть? Ну вот и отлично. Бери санки и приходи. Тут близко.

Через час он уже вскрывал у себя дома спасительный из плотной парусины мешок. На мешке надпись: «№ 18. Лично Ф. П. Кирюшину».

Боже мой, боже мой! Вот так посылочка!.. Масса великолепных черных сухарей. Большущий кусок шпику. Два кило сливочного масла. Два кило сахару. Много крупы, несколько банок сгущенного молока и разных консервов. И тридцать плиток великолепного шоколаду. Даже шоколад… Ура!