Том 3. Странные люди

Он застрелил мать и отца, отцу положил в кровать двустволку с концом шпагата, привязанным к спусковому крючку: якобы тот сперва убил жену, потом себя, дернув за шпагатину. Потом он изображает горе... Он понимает, что надо показать горе. При этом следит: обращают ли сбежавшиеся люди внимание на то обстоятельство, что отец лежит в очень уж покойной позе, в позе, скорее, человека, спящего перед смертью, нежели человека, принявшего смерть посредством выстрела в себя. И это преступление пока что сошло с рук; тут, кстати, пригодился тот документ, с помощью которого отец в свое время не пошел на войну: сын положил его в такое место, где он не мог быть не обнаружен. Фальшивая справка, подтверждающая психическое отклонение отца Виккела, сослужила еще раз: ее по праву можно рассматривать как признание отца, что он сам взрастил убийцу себе. За все в жизни надо платить. Эта справка обретает поистине зловещий смысл: в семье давно жила ложь; ложь, нечистоплотность (отец, будучи директором школы-интерната, приносил в дом украденные в школе вещи: телевизор, малокалиберную винтовку), жадность, расчет – все это должно было убить живую душу Виккела-сына, и убило. Дальше он пошел сам убивать.

Рядом с Борисом Виккелом все время находится (сперва на правах невесты, потом – жены) Татьяна Маевская, которая, в конце концов, и дала повод к разоблачению убийцы. Но она заметила в поведении мужа то, что и должна была заметить, будучи здоровым, нормальным человеком, основной и главный разоблачитель убийцы был сам убийца.

Здесь (наверное, это должна быть вторая серия) следует проследить, как неуютно и тяжко жить среди людей человеку с мертвой совестью. Весь-то сокровенный смысл фильма отнюдь не в детективной его части, не в том, как изобличают убийцу (хоть это и делают), а в том, как он сам себя изобличает. В обществе, где в основу нравственных и моральных ценностей положен труд, очень и очень непросто пребывать и утверждать иные принципы, вроде этого: к цели любыми средствами. Рано или поздно, но этот «сверхсильный» человек должен был вступить в противоречие с основным требованием развитого общества: к общественно полезной цели – через труд и творчество. Ему стало душно в тесном пространстве своего «учения», груз его омерзительной тайны сделался непосильным... Он стал опасно для себя болтлив. Если бы он жил там, где сила денег, например, в состоянии оградить человека, преступившего закон, от вторжения правосудия, или где с помощью денег (все сбережения родителей, немалые, надо сказать, перешли к наследнику) можно было бы проложить путь к той самой головокружительной карьере, к которой стремился наш «сверхсильный» герой, может быть, все было бы в порядке. Но в обществе, где используются совсем иные верования, он немедленно очутился в нравственной изоляции. И он из нее стал выбираться... Он стал судорожно искать связи с людьми, стал тяготиться своей тайной, стал подгибаться под ней – стал болтлив и развязен, стал неуклонно вести дело к тому, чтобы разоблачить себя. И все же это не мотив показания, это страх, одиночество, беспомощность довольно, в сущности, слабого человека. В электричке, когда он был слегка «подшофе», он вдруг заговорил со своим институтским товарищем. «А что, если бы выяснилось, что это я сделал?» – спросил он. «Как это может быть, что ты!» – удивился парень. И оттого, что это очень уж нелепо, не придал значения этим страшным словам. Но Виккел ведет себя все более нелепо, странно: он снова и снова заговаривает об убийстве. Он неоднократно заговаривает об этом со своей женой, и все в таком же духе: «А что, если бы ты узнала, что это сделал я?» Он ведет себя так, как если бы заболевший проказой человек, один только догадывающийся о своей болезни, беспрерывно выспрашивал у всех: «А что делают с прокаженными?»

Подробно принципы своего «учения» он досказывал следователю по особо важным делам, на следствии. От «учености» нашего героя ничего не осталось: он стал изо всех сил спасаться. Стал, например, клонить к тому, что он – ненормальный. Три месяца его исследовали самые авторитетные специалисты – нормален. Тогда он вновь стал налегать, что его убийства – это тяжкие, но необходимые для открытой им целой науки эксперименты. Но тут же вскрывалось, что он – довольно корыстное существо (он даже пожалел и не надел новый костюм на покойного отца, а надел поношенный и так схоронил). Понимая, что спасения нет, что он приперт к стене, он инсценирует (опять инсценирует!) самоубийство в камере (хотел повеситься, но как раз напротив смотрового окошечка, куда ежеминутно заглядывает охранник). Он с великой легкостью забывает (он же в изобилии записывал все, что относится к сильным личностям!), как ведут себя сильные в преддверии смерти: он суетится, ловчит, рассчитывает, позирует, то выказывает наигранное спокойствие, а то намекает, что – ненормален.