Том 4

— Вот ты ратовал за критику, — твердым, начальственным баском говорил Калашник. — А зачем она, критика? Не надо. Критика обижает, нервирует, создает конфликты, а в итоге что? Поток жалоб! А зачем они, жалобы? Не надо. Уезжая в Усть-Калитвинскую, ты обязан твердо помнить: жалоб быть не должно! Жалобы исключены! Отсюда задача: учить, советовать, но не требовать, рекомендовать, подсказывать, но не принимать решительных мер!

— Тарас, твои лозунги что-то мне не по душе, — чистосердечно признался Щедров. — От них попахивает эдаким новоявленным желанием угодить всем и вся, и нашим и вашим. Я так не смогу. И это твое… эластично.

— Книги, теория довлеют над тобой, — все тем же начальственным тоном отвечал Калашник. — Вот окунешься в жизнь по самую макушку, тогда все поймешь без моих пояснении. Поэтому давай, Антон, оставим теорию и обратимся к делам реальным. Весенне-посевная-то не за горами.

— В это время вошла Нина, неся подушку, простыню и одеяло.

— Друзья, а не пора ли спать? — сказала она. — Или все еще не наговорились?

— Да, спать, спать! — сказал Щедров, вставая. — Уже поздно.

Нина постлала Щедрову на раскладном диване. Пожелав гостю спокойной ночи, супруги Калашники ушли.

Две кровати с деревянными спинками стояли посреди большой комнаты. По бокам — низкие тумбочки, на них лампочки, пузатые, похожие на светящиеся изнутри мячи. Плотные, тяжелые гардины спадали до пола, так что казалось, будто в комнате не было окон. Нина разбирала постель, шелестя чистыми накрахмаленными простынями. Калашник через голову снял казачью рубашку, повесил ее на спинку стула и сказал:

— Удивляюсь, Нина! Не узнаю я Антона. Как он переменился! Пожил в Москве, начитался книг и стал заядлым теоретиком. Знаешь, что он собирается делать в Усть-Калитвинском? Критиковать и искать ответ на вопрос: как жить?

— Как жить? — Нина с улыбкой посмотрела на мужа. — Тасик, а вопрос-то непростой. Если вдуматься…

— Чего вдумываться? — перебил Калашник. — Дорогая Ниночка, мы знаем и как критиковать и как жить, не маленькие, а как добиться успеха — тут мы хромаем, и сильно. — Калашник помолчал, зажав в кулаке усы. — Коли Антон станет думать не о том, как ему поднять урожай и продуктивность животноводства, то я боюсь, Нина, Усть-Калитвинский так и не выберется из прорыва.

— Верь Антону, — сказала Нина, старательно напушивая подушку. — Ты же его знаешь. Помнишь, каким он был в комсомоле.

— То в комсомоле…

— Человек он серьезный, деловой, и если решил поехать в Усть-Калитвинскую, то не подведет.

— Румянцев тоже так считает. И я хотел, чтобы именно так было.

— Будет — уверенно ответила Нина — А то, что он сделался каким-то чересчур рассудительным и скучным, так это, скорее всего, от неустроенности личной жизни. С Зиной у него ничего не вышло. Может, по этой причине до сих пор и не женился. А без жены, известно, жить трудно.

Щедров лежал на мягкой, пахнущей чистым бельем постели и думал о тех новых, ему не известных переменах, которые он увидел в Калашнике, — нет, не в казачьем его одеянии, не в пышных усах и не в бритой голове. Эти странные перемены Щедров увидел в самом характере Калашника, в том, как и о чем он говорил. «Что с ним произошло? Почему он стал не таким, каким я его знал раньше? Неужели всему виной теперешнее его положение? — думал Щедров, потушив стоявший у изголовья торшер. — Со мной он говорил поучающим тоном, в голосе у него звучало что-то мне чужое, непонятное. Я не увидел между нами той, юношеской дружбы. А что увидел? Разногласие, непонимание. Тарас не понимает меня, а я не понимаю Тараса, вернее, не разделяю его взглядов. Советует жить потише, без тревог и волнений. Проповедник тишины и покоя. Эластичность! Придумал же словечко. Нет, друг мой Тарас, что-то ты не туда загибаешь…»

Спал Щедров мало и неспокойно. Поднялся, когда только-только начинало рассветать. Оделся и, боясь потревожить спавших Тараса и Нину, тихонько ушел из квартиры. А город уже просыпался. Прогремел еще пустой трамвай, выстроились в ряд тоже еще пустые троллейбусы, мчались автофургоны, от них веяло вкусным запахом горячего хлеба.

Перекусив в кафе, Щедров к девяти часам уже был в музее. Не задерживаясь, прошел в тот зал, где на высоком стенде в документах и фотографиях была представлена история гражданской войны на Северном Кавказе. Среди множества фотографий Щедров сразу увидел портрет отца. Он находился на старом месте, рядом с портретом Ивана Кочубея. На фотографии Иван Щедров выглядел молодо, намного моложе своего сына, и смотрел строго, даже сердито. Над припухшей губой пробивались чуть заметные усики. Брови хмуро сдвинуты, сбитая на затылок папаха, ремни через плечи, красный бант на груди. Под портретом повисла сабля в старых, поклеванных пулями ножнах, а еще ниже, в ящике под стеклом, покоился маузер с выгравированной на нем надписью: «Ивану Тихоновичу Щедрову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Низкий поклон тебе, батя! Как ты тут?»

«Все так же, сыну, изо дня в день гляжу на людей, а они на меня. Вот и на тебя смотрю с радостью».

«А чего ж так строго?»