Том 4

«Это, сыну, не строгость, а решимость тех трудных годов осталась на моем лице… Значит, что, сыну? Возвращаешься в родную станицу?»

«Возвращаюсь, батя. Хочу приобщиться к живому делу».

«Поезжай, поезжай, подсоби устькалитвинцам встать на ноги».

«Смогу ли подсобить?»

«А ты поднатужься и смоги!»

Рядом с портретом Ивана Щедрова — портрет такого же молоденького белобрысого парня. Тоже перекрещен ремнями. Из-под надвинутой на брови кубанки рыжим петушиным хвостом выбился чуб. Под обоими портретами крупно: «Доблестные герои — кочубеевцы Иван Щедров и Антон Колыханов». Во втором застекленном ящике лежал еще один маузер, и на нем надпись: «Антону Силычу Колыханову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Доброго здоровья, дядя Антон! И ты, как мой батя, все молодеешь?»

«А что ж тут удивительного? Теперь мы, тезка, такими и останемся навечно — молодыми да пригожими. А ты чего тут? Пришел батька проведать?»

«Снова еду на работу в Усть-Калитвинскую».

«Это хорошо, что мой крестник и тезка не забывает родную станицу. Я рад твоему приезду».

Подошел работник музея, молодой парень в темно-синей униформе, и спросил, не нужны ли пояснения.

— Мне бы хотелось знать, где сейчас Антон Силыч Колыханов? — спросил Щедров. — Раньше он жил в Вишняковской.

— И сейчас там живет, — ответил работник музея. — Беда с Колыхановым!

— А что такое? И почему беда?

— Никак не можем получить от него саблю. Его сослуживец Иван Щедров, давно, еще при жизни, сам принес свою саблю и маузер. А Колыханов — ни в какую! Огнестрельное оружие взяли с помощью милиции. Начальник Усть-Калитвинского отделения майор Мельчаков, спасибо, помог. А холодное оружие не можем взять.

— И что же Колыханов говорит?

— Одно и то же: жить без сабли, говорит, не могу. Чудак!

— Отчего же чудак? Никакой он не чудак, это вы напрасно.

— Да знаете ли вы Колыханова?

— Мало сказать, что я знаю Колыханова, — ответил Щедров. — Он был самым близким другом моего отца и в нашей семье считался своим. Он мой крестный отец, и имя мне дали в честь Антона Силыча. И мне обидно слышать это о таком прекрасном человеке.

— Может, тогда он был прекрасным.

— А что теперь?

— В общем-то и теперь он человек справедливый, а только живет со странностями.

— Как же он живет?

— Не я ему судья. Только то, что живет он не так, как живут все люди, это каждый видит, — заключил работник музея.

Глава 8

В среду, ровно в девять, как ему и было сказано, Рогов бережно прикрыл за собой массивную дверь и остановился. От дверей к столу вела ковровая дорожка, зеленая, как молодая трава-отава после дождя. Идти по этой траве Рогов не решался. Стоял и думал: реальная встреча с Румянцевым была совсем не такой, какой она рисовалась ему в мечтах. Румянцев не только не обрадовался и не пошел к нему навстречу, а, казалось, вовсе не замечал вошедшего Рогова. Он стоял за столом и разговаривал по телефону. Суровое, озабоченное лицо было недавно побрито, еще со следами пудры в морщинах. «Дел-то здесь побольше, нежели у нас в районе, Румянцеву некогда даже взглянуть на меня, — сочувственно думал Рогов. — И дела самые разные. И со мной надо поговорить и дать нужные советы, указания. Тоже, видно, нелегко живется…»

Сделав еще два шага, Рогов только теперь заметил сидевшего в кресле стриженого мужчину в свитере. Согнувшись, тот что-то писал, положив блокнот на колено, и писал быстро, не отрывая карандаш от бумаги. «Кто он? Может, тоже вызван из района?» А Румянцев ладонью придерживал падавшую на лоб седую прядь и то говорил, то слушал, улыбаясь или хмуря черные брови, и ни разу не взглянул на Рогова. Иногда он прижимал трубку щекой к плечу и, сутулясь, что-то записывал на листке календаря. Не отрываясь от телефона, он наконец, все так же занятый телефонным разговором, протянул ему руку и кивнул, показывая на второе кресло. Когда Рогов уселся в удобное, обтянутое черной кожей кресло, стриженый мужчина поднял на него задумчивые глаза и снова принялся что-то писать. А Рогов начал вспоминать те вопросы и ответы, которые приготовил еще в дороге.

— Значит, он уже был у тебя? — говорил Румянцев, все так же прижимая трубку к плечу и что-то записывая. — Говоришь, дотошный? Это хорошо! Высказал свои замечания и пожелания? И вы их приняли? Правильно сделали. Прошу тебя, Игнатий Савельевич, Усть-Калитвинскому удели максимум внимания. Не обижай ни техникой, ни запасными частями. Да, да, сделай обязательно!

Он положил трубку, прошелся по кабинету, стройный в своем светло-сером костюме. Спросил Рогова, как тот доехал, какая в Усть-Калитвинском погода. Поднявшись, Рогов четко, по-солдатски ответил, что дорога нехорошая, гололедица, ехать было скользко, но что приехал он без приключений.

— Значит, усть-калитвинские поля все еще голые? — спросил Румянцев.

— Лежат под гололедом.

— Плохи дела. — Румянцев подошел к столу. — Значит, и в этом году устькалитвинцы с урожаем не выйдут?

— Постараемся выйти! — ответил Рогов. — Мы, Иван Павлович, оптимисты. Все мобилизуем, поднажмем и с урожаем выйдем.

— Оптимисты — это похвально. А как подготовились к конференции?