Том 4

— Нет уж, извини! Без тебя я не поеду. — Калашник снова прошелся по комнате, о чем-то подумал, наверное, хотел еще что-то сказать и не сказал. — Ну ладно, утро вечера мудренее. Будем спать.

— Погоди, Тарас. Ты, случаем, не читал воскресный помер «Усть-Калитвинской правды»?

— А что?

— Там напечатана статья Приходько. Да, Румянцев не ошибся, когда рекомендовал Приходько на должность секретаря. Толковый работник и отличный публицист. Статью написал интересную, проблемную, и написал хорошо. Вот, возьми газету и прочитай.

— Только не сейчас. — Калашник свернул газету и положил ее в свой портфель. — На свободе прочту… А теперь — спать! Знай: Ануфриев поднимет нас на зорьке!

«Нарочно подбросил мне газету со статьей Приходько. Вижу, Антону хотелось поговорить со мной, а может, и вступить в перепалку, — думал Калашник, вытянувшись под байковым одеялом на широком диване. — А я не поддержал его желания. Это как раз и есть тот случай, когда слово — серебро, а молчание — золото. Да и зачем нам перепалки, зачем волнения…»

«Ведь Тарасу, я в этом уверен, известно и о письме Осянина, и о жалобах Логутенкова, а расторопный «шеф протокола» наверняка уже раздобыл газету со статьей Приходько, — между тем думал Щедров, тоже уже лежа в постели. — Молчит, делает вид, что ему ничего не известно. А почему молчит? Тактика Тараса Калашника. Ему хочется, чтобы все были довольны, жили бы мирно, чтобы всюду царило эдакое благополучие и устоявшийся покой. А покоя-то нет. Ни о чем не спросил, ничем не поинтересовался».

— Тарас, ты еще не спишь?

— Дремлю.

— Недавно я заезжал в краевую больницу. Проведал Василия Огуренкова.

— Ну и что?

— Поправляется, но медленно. — Щедров умолк, как бы раздумывая, что ему еще сказать. — Лежит, весь в бинтах. Врачи говорят, скоро выпишут. Молодой, ему еще нет и двадцати пяти. Помог молодой и сильный организм. А сколько в нем мужества! Позавидовать можно. Не каждый решится на то, на что решился Василий Огуренков. Нравится мне этот парень. Ему и говорить еще как следует нельзя, раны на лице не зажили, а он уже интересуется станицей, расспрашивает, что и как в «Заре». Вот поправится, вернется в Николаевскую. Надо вручить Огуренкову бразды правления «Зари». Как ты на это смотришь, Тарас?

Калашник тихонько похрапывал, издавая носом глуховатый свист.

Глава 32

Куда ни посмотри — пшеница и пшеница, безостая, колос в колос, и зеленый ее массив как бы застыл в утренней тиши. Колосья были в цвету, точно окутанные сизой дымкой, и под пурпурным покрывалом зари отливали бронзой. Нежен и ни с чем не сравним цвет пшеницы! С колосьев свисали лепестки-ниточки, казалось — подует ветер, и они полетят, кружась метелью.

— Так вот он, наш хлебушек! — воскликнул Калашник, выходя из машины. — Антон, чья пшеница?

— Вишняковцев, — ответил Щедров. — Две с половиной тысячи гектаров! Приличный массив.

— Это что же, Лукьяненкова «Аврора»?

— Она самая.

— Красавица! Какая мощь и какое раздолье! — Калашник поглаживал ладонью щетку колосьев. — И без единого остья. Антон, как полагаешь, сколько даст такой гектар?

— Наперед трудно сказать, — уклонился от ответа Щедров. — Вот уберем и подсчитаем.

— Подсчитывать, Антон, надобно уже теперь, — авторитетно заявил Калашник. — И по всему району такая дивная озимка?

— К сожалению, не по всему.

И этот по-весеннему свежий, без ветерка и без облачка, рассвет в степи, и это пожаром опаленное на востоке небо, и эти дремлющие царственные колосья так взволновали Калашника, что у него даже повлажнели глаза, и радостное, приподнятое настроение не покидало его, пока он находился в Вишняковской. По этой причине и сама Вишняковская, да еще на восходе солнца, когда вся она была залита розовым светом, показалась Калашнику станицей необычайно красочной и красивой, зеленой и благоустроенной, а руководители «Эльбруса», выехавшие навстречу гостям, — людьми не только деловыми, умными, но и сердечными, а Аниса Ковальчук — женщиной удивительно миловидной.