Том 4

А Ульяша появилась с чайником и с посудой, не скрывая от Щедрова то свое восторженное чувство, которое жило в ней и скрывать которое у нее не было ни сил, ни желания. Ей хотелось показать и самой себе и особенно Щедрову, что она уже не та Ульяша, какой была еще вчера; что и чай она принесла будто бы и так, как приносила раньше, а только уже совсем не так; и что хотя внешне она была все такой же беззаботной Ульяшей со смеющимися щеками, а вместе с тем она уже была совсем не та, которую еще вчера знал Щедров. Она и к нему была внимательна будто бы так же, как и раньше, а уже совсем не так: так может быть внимательной только любящая жена. Она говорила с ним на «ты», при этом смущенно улыбалась и смотрела на него иными глазами и с какой-то новой, еще ей самой непривычной улыбкой: так может смотреть и так может улыбаться только любящая жена. Она и чай наливала как-то так просто, умело и естественно, как его наливают своим мужьям одни только любящие жены. И то, что она не ушла, как бывало, принеся чай, уходила, а присела к столу, чтобы посидеть со Щедровым и посмотреть на него, — тоже говорило о том же: так могут сесть к столу только любящие и любимые жены.

В ней произошли внутренние перемены, душа ее переполнилась еще ею не изведанным чувством новизны, и она думала о том, что тот, кого она любит, теперь он — ее муж и что ни того странного стука в дверь, ни той ненавистной стенки, которая их разделяла, сегодня уже нет и никогда не будет. Как спрашивают только любящие жены, она спросила и о том, что он будет делать завтра.

— На рассвете уеду в Степновск, — ответил он.

— Так сразу? И надолго?

— Очевидно, на неделю. Я еду на семинар.

— Целая неделя, — сказала она грустно. — Возьми меня с собой.

— Нельзя, Ульяша. Завтра тебе надо идти на работу, да и вообще… — Щедров смотрел на помрачневшее и все такое же милое лицо Ульяши. — Скоро ты станешь моей женой, и ты обязана знать: в жизни всего нам доведется испытать — и разлук, и тревог, и радости, и горя. К сожалению, людская жизнь не усыпана розами. Там избивают активистов, как это случилось в Николаевской, там устраивают махинации, наживаются за чужой счет, там пускают в ход клевету. Обо мне, например, говорят, что я и развратник, и пьяница, и грубиян, в моих выступлениях на собраниях, в разговорах с колхозниками усмотрели какую-то «обескураживающую детскость», а в моей работе — «озадаченную поспешность». Словечки-то какие!

— А что они означают, эти слова? — спросила Ульяша.

— Нужен не смысл слова, а ярлык, — ответил Щедров. — Мои противники объявили меня «героем-одиночкой», дескать, ни колхозники, ни коммунисты Усть-Калитвинского меня не поддерживают, а в общении с людьми я проявляю, по их выражению, «коробящую бестактность». Где именно? Когда? Об этом они не говорят. Главное — наклеить ярлык: «коробящая бестактность», и все тут! Чтобы еще как-то опорочить, они пишут в своих анонимках, что будто бы я озабочен не делами района, а, как они выражаются, «глобальной проблемой; как жить?». Надо же такое придумать!

— Почему они так говорят? Почему так пишут?

Ульяша грустно смотрела на Щедрова, ждала ответа.

— Как известно, клевета в смысле слов не нуждается. — Щедров обнял Ульяшу. — Не печалься, Уленька. Жизни спокойной, без тревог, я тебе не обещаю, но знаю: на этой прекрасной земле мы с тобой будем самыми счастливыми!

Глава 36

Ранним июньским утром, оставив Усть-Калитвинскую, знакомая нам «Волга» мчалась в Степновск. Под ее шуршащие колеса черным ремнем ускользал асфальт, по обе стороны кружилась, уплывая назад, залитая светом зреющая пшеница. Видя эту густоколосую красавицу и радуясь свежему летнему утру, Щедров замечал, как мысли о пшенице уступали место мыслям об Ульяше.

«Какой рост, какая густота и какой колос. Не колосья, а туго натянутый желтоватый парус — становись и иди по нему. Теперь задача из задач — убрать урожай без потерь, — думал он, и тут же: — Да, я счастлив и потому, что вижу эту прекрасную пшеницу, залитую взошедшим солнцем, и потому, что люблю Ульяшу, и эти мои радости теперь уже неотделимы одна от другой… Колосья и колосья, и нет им ни конца ни края. Так и будут, покачиваясь и кланяясь, провожать меня до Степновска… Через неделю я вернусь и мы пойдем в загс…»

— Хороши хлеба в «Заре»! — сказал Ванцетти. — Такие колосья порадуют зерном!

— А ну останови, — сказал Щедров.

Не мог он усидеть в машине. Вошел в пшеницу, щекой прильнул к влажным от росы колосьям, чувствуя теплый запах земли. Сорвал колосок, вылущил зерна, белые и еще мягкие.

— Ядреные да пригожие, — сказал он, любуясь лежавшими на ладони зернами. — Еще не налились соком и еще не затвердели.

— Такая даст с гектара центнеров сорок, — уверенно заявил Ванцетти. — По колосу видно. А чтобы точнее определить урожай — пересчитай зерно одного колоска. Картина получится точная.