Том 4

Разумеется, Артем Иванович не знал, почему этот измученный старикашка, услышав имя Колыханова, не только удивился, а и побледнел и сразу же сник, опечалился. Не знал он и о том, что еще в Дубровнике, в этом живописном югославском городе на берегу Адриатики, Евсей часами смотрел и смотрел на застывшее море, думал о Вишняковской, о встрече со знакомыми станичниками. Многих перебирал в памяти. Где они? Живы ли? И ни разу не вспомнил о Колыханове. И только однажды, когда долгожданное разрешение на въезд в Советский Союз было наконец получено, Евсей вдруг вспомнил о Колыханове. Сорок лет не вспоминал, а теперь вспомнил. Мысль эта испугала. Видно, сердце чуяло, что в Вишняковской придется повидать живого Колыханова. Евсей успокаивал себя тем, что такая встреча не может состояться, а потому и думать об этом нечего. Не может состояться такая встреча потому, что Колыханова давно нет на свете. В бою под Надзорным, где погибли отец и брат Мефодий, Евсей сам дважды в упор выстрелил из карабина в Колыханова. Сам видел, как сперва рухнул конь, а потом и Колыханов, намертво сраженный пулями, вывалился из седла. «Разве можно после этого выжить? — думал Евсей. — А он, оказывается, выжил, и теперь, хочешь или не хочешь, а встретиться нам придется. И что принесет мне эта встреча? И как ее избежать? Может, нам снова сесть в седла и снова оскалить сабли? Эх, если бы я знал, что Колыханов живой и находится в Вишняковской, то ни за что бы не вернулся. Как-нибудь доживал бы до своего конца там, в Дубровнике…»

Евсей погасил свет и распахнул окно. От духоты тяжко было дышать. Стоял и смотрел на лес, что темнел за Кубанью. Думал: в темноте легче избавиться от мыслей о Колыханове. А они, эти пугающие мысли, еще настойчивее лезли в голову. Вот и совсем стемнело. Из-за леса, как из-за ширмы, выкатилась лунища. Огромная и красная, будто ее только что вынули из горна. Лес заполыхал пожаром. Поплыла над станицей ночь, светлая и теплая, с запахами сена и цветов.

Такие ночи радуют, и бывают они, Евсей это знает, только в Вишняковской и только в июле. Порадоваться бы и Евсею так, как радовался он в молодости. Порадоваться и тому, что все-таки добрался до Вишняковской. Все-таки сбылась его мечта. Вот и луна смотрит в лицо — все такая же веселая, какую он знал: она-то, луна, в эмиграции не была! И привычная ночь, и знакомые запахи, а в груди сосущая боль. Луна уже оторвалась от леса и заглянула в темное окно. Видела луна усатое лицо, бледное, горестное, и дивилась тому, что не могла понять, кто же он, этот усач, и почему в его глазах такая тоска.

То ли в лесу за Кубанью, то ли где-то в бледном небе, а может, и в станице вдруг родилась старинная казачья песня, протяжная и напевная. И оттого, что была она знакома с детства и что давным-давно, казалось, была забыта, а теперь отыскалась, песня эта щемящей болью отозвалась в душе Евсея.

И тут сами по себе вспомнились слова:

Как за речкой, за Кубанушкой,
Там ходил, там гулял молодой казак,
За собой он водил коня доброго,
За плечами носил он винтовочку.

Вспомнился Евсею и припев:

Ой ты, конь мой гнедой,
Ты товарищ мой!
Оборви, конек,
Повод шелковый.
Ты беги, мой конек,
Все дорогою.
Не давайся, мой конек,
Неприятелю.

Глава 43

Та песня, что так неожиданно возникла в лунной тиши, точно бы взяла Евсея на свои легкие крылья и унесла из мира реального в ту далекую жизнь, которая, как ему казалось, навсегда была им утрачена. Как же, оказывается, сильна песня, если она смогла воскресить былое! Вот он, Евсей, молодой и полный сил, стоит на станичной улице, а вокруг все свое, родное и близкое. И еще не было ни боя под Надзорным, ни смерти отца и брата, ни вылетевшего из седла Колыханова, ни тех лет, что прожиты в разлуке с родной станицей. Осталась, какой и была, эта пахнущая сеном и залитая светом ночь, красивая и таинственная. Какой была, такой и осталась эта будоражащая душу песня «Как за речкой, за Кубанушкой…» И как звенели прежде, так звенят и теперь высокие и слаженные женские голоса, то оживая, то затихая, плывут и плывут в лунном сиянии. Только почему же сосущая боль с такой силой вцепилась в грудь? И росла она, эта цепкая боль, набухала. Оттого и пересохло в горле, и Евсей уже не в силах был держаться на ногах, склонился на подоконник и заплакал. Плакал навзрыд и долго, ибо понял, что ни лунная ночь, ни старинная казачья песня уже не могут возвратить былое и заслонить собой ту реальную жизнь, в которой он жил.