Том 4

Если бы это было не совсем так, то мор, глад, бойни, головокружения от успехов, мигрени от неудач, а также прочие многочисленные народные беды нестихийного, точнее говоря, неблагородного происхождения давно превратили бы жизненное пространство нашего Отечества в планетарный колумбарий, трогательно поделенный крашеными железными решеточками да деревянными оградочками на скорбные могильные участочки и мрачные секторы злодейски тайных массовых захоронений.

В мечтах и в мире грез можно не только стать мясником Центрального рынка или резидентом нашей разведки в Париже, но и оставаться довольно продолжительное время в приятных личинах этих персон.

Наш герой был из эдаких вот безумных мечтателей. Правда, до отвала намечтавшись, он почувствовал, что грезить больше никак не может – не осталось в уме его ни грез, ни надежд.

Повторяем, за месяцы беспробудного пьянства сосуды всего грешного организма Германа, особенно сосуды его мозга, сузились настолько, что дальнейшая жизнь представлялась ему утром 23 декабря не то чтобы невозможной, но совершенно безнравственной.

Тем более накануне раздался вдруг звонок из Воркуты. Дядя сказал, что летит кое-куда по важным делам ЭСПЭ и будет со дня на день в Москве. Постарается зайти, если останется время. Спросил, все ли в порядке с чемоданами. Герман заверил его, что все о’кей. Дядя ответил, что следует в таких случаях отвечать: «Лады». Племянник переспросил: «Правда ли на самом деле, что так жить нельзя, как утверждает Станислав Говорухин?»

Дядя коротко ответил, что так жить можно, а вот смотреть всякое, понимаете, говно, выплывшее во вредительских ящиках на поверхность Страны советов, категорически нельзя, по мнению нашей партии, агонизирующей из-за предательства черта горбатого…

Тут их разговор вдруг прервался.

Бежать, решил страдающий Герман, некуда. У дяди на Лубянке свои люди. Найдут, подлецы, замучают, проказы, как замучили Мандельштама с директором Елисеевского Госцирка и цыганского барона запойной дочери застойного генсека. Или братцы-шахтеры устроят едкий самосуд за пропив и проигрыш ихних партвзносов с дирижаблем ПЕРЕСТРОЙКА. Разом надо рубануть все проблемы, с тем чтобы уж и не опохмеляться. Хлопнуть дверью в трезвом виде, в тесноте, но не в обиде, как недавно написал в предсмертной записке закадычный дружок Горкин, тоже растративший на юге немалые суммы первого в Воркуте шашлычного кооператива. Да, велика Россия, а бежать в ней некуда! Врезаться дирижаблем в звезды и – все, ибо так жить нельзя…

Герман достал из шкафа дядин галстук с белыми серпиками и черными отбойными молоточками на красном фоне – подарок профсоюза английских горняков. Сделал разболтанно дрожащими руками петлю. Залез на стул. Снял с крюка люстру. Прислушался на всякий случай, не одумается ли в такой страшный миг в груди безмолвствующий Внуго. Тот продолжал хладнокровно помалкивать, как бы намекая на то, что снимает с себя всяческую ответственность за происходящее, умывает свои шахтерские руки, которые Герман может наложить на себя в порядке торжества плюрализма мнений.

Помалкивай, сволочь, помалкивай, с обидой и ожесточением подумал Герман, обойдутся без тебя и твоих «Непримиримых противоречий бытия» по вертикали…

Слышна была только музыка, доносившаяся непонятно из каких сфер и тихо заполнявшая в последний миг существования Германа мировую пустоту.

Это не показалось ему таким уж странным явлением. На похоронах того самого закадычного приятеля, растратчика-самоубийцы, сперва произносили слова о его бесконечном благородстве, а потом, когда гроб заскользил в могильную тьму, тоже играла что-то очень скорбное рок-группа «Трупоукладчики».

Вообще, по свидетельствам людей, временно покинувших этот свет, а затем сюда возвратившихся, все они, уходя от нас, ясно слышали некий музыкальный гул, который все нарастал, нарастал вокруг, а потом начинал затихать, затихать…

Действительно, поскольку в начале мира было СЛОВО, то на исходе жизненного времени частного какого-либо лица – вместе с которым, в известном смысле, умирает и мир – не должна ли звучать МУЗЫКА?.. Не была ли она в миг Творения Мира Его, Слова, звуковой оболочкой и не в чистейшем ли эхе, продолжающем звучать в душе Мира и Человека, заключена ее божественная природа?

Герман вовсе не думал таким вот сложным образом, но если бы оказался рядом с ним в тот момент спец по переводам метафизических мыслей, то все вышесказанное выразилось бы на безмолвном языке души именно так, а не иначе.