Том 4

Лиц, подобных лицу моего знакомого – философа, повторяю, по образованию, – наблюдательный пес сроду не встречал в доме маршала, потому что на физиономиях отставных, да и многих действующих доныне высших советских военачальников можно заметить все – отвращение к послесталинской мягкотелости, чисто сексуальную страсть приказывания, патологическую жажду уничтожения каких-нибудь вражеских войск, муки боления за отечественное фигурное катание, непреходящую служебную обиду, святую память о штабной и окопной озверелости и многое другое, всегда имеющее отношение к житейским заботам безработных профессионалов бойни, – но только не следы напряженной умственной деятельности.

Правда, не угасавший в глазах боевых сподвижников маршала угрюмый огонек вполне мог бы показаться Алкашу приметою работы отвлеченной мысли, хотя была это всего-навсего примета вечного желания поддать, сдерживаемого вездесущим нюхом «поганого курчавого господи-на на четырех лапах».

Заметив осмысленное выражение пса, мой знакомый счел возможным поделиться с ним основной, озарившей мозг философской идеей. С нею мы познакомимся чуть позже.

Мне лично не понять, каким именно образом воспринимают способные животные отвлеченную человеческую мысль, тем более мысль человека помешавшегося, но Алкаш явно был поражен одной изящной логической фигурой, выложенной ему моим знакомым в порыве неудержимого вдохновения. Он запрыгал вокруг него, восторженно рыча и так лая, что в стену бешено забарабанил прикладом именного автомата генерал-полковник танковых войск Драгунский, который, кстати, и назвал однажды с похабной угодливостью ненавистного ему пса «поганым курчавым господином».

Отставной этот деятель являлся лидером всесоюзного антисионистского комитета советских евреев и давно уже ненавидел свое происхождение, считая прекрасное это, как и любое иное, происхождение не происхождением вовсе в своем исключительном случае, но тяжкой, почет-ной и ответственной партийной работой.

Побарабанив прикладом, генерал-полковник начал орать через балкон: «Вы у меня насидитесь еще там, где следует… прекратить лай во время Первомай… обнаглели сволочи… перрредавить всех…»

Моего знакомого все это взбесило. Он не выдержал хамства «солдафонской сволоты – этого говна-в-себе, как выражался Кант», выскочил голышом на балкон и забазлал в ответ на генеральские оскорбления: «Ничтожество, чуждое коагнисцированию абстрактных идей в сфере пластики… я харкаю со своего базиса на все твои надстройки… говно собачье и собачачье…»

В общем, ответные вопли моего знакомого, сопровождаемые солидарным захлебывающимся воем Алкаша, были беспорядочными и крайне грубыми. На балконы повысыпали уже славно поддавшие жильцы нашего «номенклатурного» дома. Показался даже Каганович, избегавший обычно демонстрации на публике каких-либо затаенных политических чувств, но дававший иногда понять, что они у него все же имеются. Из-за плеча Кагановича выглядывали с коммунальным любопытством Маленков и Шепилов. Первого мая они непременно визитировали к дружку по фракции и обсуждали за бутылочкой хереса перспективы международного рабочего движения. Эти трое намекнули всем своим видом, что уж при них-то подобное разгильдяйство было бы немыслимо, и быстро удалились, так как строго придерживались положения подписки о неучастии в публичных мероприятиях.

Скандал разгорался, потому что мой знакомый запустил куском пайковой болгарской брынзы в генерала Драгунского, успевшего уже скинуть с плеч голубую пижаму и надеть густоорденоносный китель. Генерал остервенело заорал – как-никак он был председателем антисионистского комитета: «Сионист!.. Тунеядец!.. Диссидентишко!.. Антисемит!..»

Скандал утих, когда на балконе показался поддавший маршал. Его поддерживали под руки какие-то важные шишки, при виде которых отретировались с балконов даже замминистра финансов СССР, директор рыбного объединения «Океан» и заведующая отделом врожденных уродств ВНИИ КРАСОТЫ, старая большевичка Фофанова.

«А-алкашенька ты ма-ая», – увидев слишком умного своего пса, заорал маршал и начал вырываться из рук дружков, как бы пытаясь устремиться по воздуху на соседний этаж, чтобы принести жрецу трезвости извинения за вынужденное изгнание из родного дома.

Тут тетя Нюся пьяно запела «…такой са-абаки не видал я сроду-у». Алкаш, набравшись за каких-то десять минут различных алкогольных миазмов, уже не лаял, не выл, а бессильно и гневно икал. От спазм брюхо его так и подводило под самые ребра. Хвост его походил при этом не на бодренький, вздорный, словно отрастающий от радостно-го виляния обрубок, а на вяловатый большой палец старой шерстяной варежки.

Мой знакомый, у которого, кроме всего прочего, имелся острейший «синдром Кшесинской», начал, воспользовавшись моментом, декламировать какую-то ленинскую галиматью о советской демократии как высшем типе подлинного народовластия. Выступление сопровождалось всемирно известной картавостью, энергичными вскидываниями злобной, карающей ручки и еще кое-какими фиглярничаньями, навек причисленными к нашим отечественным святыням.